23 февраля он обратился к финскому народу с посланием, ставшим историческим: «По прибытии на Карельский фронт, я приветствовал отважных карел, мужественно сражавшихся с Лениным и его жалкими прихвостнями, которые с Каиновой печатью на лбу напали на собственных братьев. Я клянусь именем финской крестьянской армии , что не вложу меча в ножны, прежде чем законный порядок не воцарится в стране, прежде чем все укрепления не будут в наших руках, прежде чем последний ленинский солдат и хулиган не будут изгнаны как из Финляндии, так из Беломорской Карелии»[623]. Часть территории, которую финны считали своей, – Беломорская Карелия с XIV в. входила в состав Великого Новгорода. Для финнов территория, населенная родственными карелами, стала одной из тем национальной культуры: эпос «Калевала», сюита великого финского композитора Яна Сибелиуса «Карелия», исторические поэмы, созданные на основе «Калевалы». В марте 1918 г. отряд шюцкора начал наступление на Ухту – центр карело-финского сепаратизма и подошел к Кандалакше, угрожая Мурманской железной дороге. Для отражения удара выступил небольшой отряд красноармейцев и немногочисленные англо-французские подразделения. Но основными войсками, защитившими подступы к Мурманску, были двухтысячные части финских красногвардейцев под командованием одного из лидеров красных финнов Оскара Токои. Но в этом достаточно своеобразном сочетании красные финны сражались вместе со своими естественными союзниками большевиками и частями Антанты для отражения белых финских отрядов, поддерживаемых Германией. В начале августа 1918 г. в Архангельске произошло еще более невероятное событие. Отряд финских красногвардейцев (120 человек) под командованием Токоя сыграл основную роль в белом перевороте, накануне высадки в городе союзных войск (подробнее об этом см. выше). Положение, при котором финские большевики свергают власть русских большевиков, возникло в результате того, что русских большевиков во всем мире воспринимали как ставленников германского империализма. Такую запутанную ситуацию было трудно найти даже в столь богатой любыми неожиданностями Гражданской войне в России. В 1928 г. генерал Ч. Мейнард, командующий союзными войсками в Мурманске, писал: «…те, кто отвечал за ее проведение (операции союзных войск на Русском Севере. –Л. П.), обнаружили себя в таком сложном и запутанном клубке политических интриг, что многие из его нитей до сих пор остаются нераспутанными»[624].

Ряд историков, как финских, так и русских, считают, что главной целью Маннергейма было освобождение России. Вейо Мери писал: «Целых полгода Маннергейм тщетно искал в России и в Финляндии правые реакционные силы. Именно этим он занимался в декабре 1917 г., курсируя между Петербургом и Гельсингфорсом. В самой Финляндии ему пришлось собственноручно создавать такие реакционные силы. А сделав это, ему надо было сначала с оружием в руках освободить Финляндию и только потом думать об освобождении Петербурга. Возможно, этим-то и объясняется, почему он с такой необычной для себя быстротой провел освободительную войну – освобождение Финляндии было первым шагом в осуществлении его истинной миссии»[625].

Не слишком ли смелым является это утверждение? Получается, что Финляндия была для него не более чем подготовительным этапом к главной цели: освобождению и восстановлению монархической России. Правда ли это? Относился ли Маннергейм столь восторженно к старой России, было ли свойственно ему некритическое русофильство, как писал Т. Массарик о некоторых чешских политических деятелях? Для ответа на эти вопросы рассмотрим, что говорил по этому поводу сам Маннергейм, и проанализируем его деятельность.

То, что Маннергейм стремился к активному участию финской армии в освобождении Петрограда, не подлежит ни малейшему сомнению. Все его слова и дела это подтверждают. Ему во много раз была ближе блистательная Россия прошлого, чем современная Финляндия. Со свойственным ему честолюбием Маннергейм хотел сыграть роль всемирного масштаба и остаться в истории не только маленькой Финляндии. Он неоднократно подчеркивал простую мысль, что любая Россия, белая или красная, будет империалистической, а красная будет представлять для Финляндии еще большую угрозу, чем белая. 28 октября 1919 г., в то время, когда Деникин продолжал победное шествие к Москве, а Юденич стремительно приближался к Петербургу, Маннергейм писал в письме своему близкому другу, польской княгине М. Любомирской: «Здесь (в Европе. –Л. П.) социалисты теряют единство, а в России большевики ежедневно теряют территории. К сожалению, сейчас неизвестно, что лучше: Россия большевистская или новая Россия; обе будут равно неудобны соседям, особенно маленьким. Русские ничему не научились и ничего не забыли, несмотря на то что они пережили, и я предвижу, что мы скоро должны будем считаться с Россией еще более империалистической и националистической, чем когда-либо, которая захочет соединить массы и заставить забыть внутренние неурядицы ради великой идеи реставрации старой Руси»[626].

В воспоминаниях Маннергейм писал: «По моему мнению, Финляндия, так же как Польша, не могла уклониться от участия в организованной против большевиков акции. Более того, в данной ситуации это участие казалось мне обоснованным. Участие в операции, в результате которой район Петербурга стал бы базой стабильного и здорового правительства новой России, могло способствовать созданию прочной основы для создания дружественных отношений в будущем. А отказ от участия мог легко вызвать антифинские настроения новых руководителей государства, с которым Финляндия находится в соседстве. Однако решающим в моей позиции было глубокое убеждение, что если сейчас большевики не будут побеждены, их власть вскоре станет угрозой для всего мира и для Финляндии в том числе. Я должен был принимать во внимание ту опасность, которая грозила Финляндии, попади она под власть большевиков, в результате постепенного поглощения или в результате поддержанного с Востока переворота. Решение этой проблемы в будущем было бы, без сомнения, более дорогостоящим, чем теперь, когда инициатива была в руках руководителей здоровых сил русского народа (имеются в виду белые генералы. –Л. П.) и противная сторона переживала многочисленные материальные и психологические трудности»[627].

Как видим, он не питал никаких иллюзий в отношении страны, где провел столько времени и сделал блестящую карьеру. Как мало кто из современников, Маннергейм предчувствовал идущую от России опасность, независимо от образа правления в стране, но считал, что в состоянии ее предупредить. Он продолжал: «К сожалению, невозможно избежать столкновений с этой Россией – рано или поздно это произойдет. Невозможно заставить ее исчезнуть и заменить на карте большим белым пятном, и в этих обстоятельствах лучше рыцарским жестом, как, например, освобождением Петербурга, создать положительную исходную ситуацию для будущих отношений. Поэтому я опечален, когда вижу, как моя страна проявляет неловкость, в то время когда армии генерала Юденича угрожают разгромом у ворот Петербурга и не пользуются моментом, чтобы помочь ему»[628].