Она пыталась втянуть Хэмиша в оживленную беседу, надеясь отвлечь Генри от его немых страданий, может быть, он даже включился бы в разговор. Но Хэмиш был не в настроении. Мало того, что кончились каникулы, кончилось лето и свободная жизнь, так еще изволь возвращаться в школу с новеньким, это уж совсем невыносимо. В школе таких называют малявками. Хэмиш был глубоко уязвлен, что вынужден ехать с малявкой, и молил Бога, чтобы никто из сверстников не увидел, в каком унизительном обществе он прибыл в школу. «Нечего навязывать мне Генри Эрда, этот номер не пройдет», — возмущенно заявил он своей матери, когда она помогала ему стащить вниз по лестнице чемодан и причесывала слишком коротко подстриженные волосы.

Вот почему он решил, что никаких разговоров поддерживать не будет, и очень скоро пресек все старания Вирджинии, буркая в ответ что-то односложное и нечленораздельное. Вскоре Вирджиния все поняла, и в машине воцарилось мрачное тяжелое молчание. И зачем только она взяла этого противного мальчишку, пусть бы Изабел сама везла свое надутое сокровище. Но без него Генри вряд ли удержался бы от слез, проплакал бы всю дорогу и приехал в Темплхолл с распухшим красным лицом, несчастный и не готовый к суровым законам новой, требующей мужества жизни.

Это было бы невыносимо. «Ненавижу», — твердила она. Все оказалось еще ужасней, чем она себе представляла. Бесчеловечно, садистски жестоко, противоестественно. И худшее впереди, совсем скоро она должна будет попрощаться с Генри и уехать, а он останется один среди чужих людей. «Ненавижу Темплхолл, ненавижу его директора, ненавижу Хэмиша Блэра. Никогда в жизни меня не вынуждали совершать поступки, которые вызывали бы такую ненависть. Ненавижу дождь, ненавижу всю систему образования, ненавижу Шотландию, ненавижу Эдмунда».

— Сзади машина, она хочет нас обогнать, — сказал Хэмиш.

— Плевала я на нее, — объяснила ему Вирджиния, и Хэмиш заткнулся.

Через час она ехала по той же дороге в пустой машине обратно.

Все кончилось. У нее отняли Генри. В душе была гулкая пустота. Она как бы перестала существовать, казалось, мука, которую она пережила, расставаясь с сыном, раздавила, уничтожила ее. Но сейчас она не будет думать о Генри, иначе не удержаться от слез, а когда ведешь машину в сумерках под таким ливнем да еще и плачешь, легко перевернуться в кювет или врезаться в идущий впереди десятитонный грузовик. Она представила груду перекореженного металла, ее тело лежит на обочине, точно сломанная кукла, слепят мигалки, воют сирены «скорой помощи» и полицейских машин…

Нет, она не будет думать о Генри. Эта часть ее жизни кончилась. Но что вообще случилось с ее жизнью? Что она здесь делает? Кто она? Зачем возвращается в пустой темный дом? Она больше не чувствует себя там дома, она не хочет туда ехать, не хочет возвращаться в Страткрой. Но куда же ей ехать? Туда, где тепло и радостно, за миллион миль от Арчи и Изабел, от Эдмунда, Лотти, Пандоры Блэр. Там светит солнце, там покой, там не теснит удавкой сознание долга, там люди будут восхищаться ею, и она снова почувствует себя молодой, а сейчас она кажется себе столетней старухой.

Это место — Лиспорт. Она спешит к самолету, который приземлится в аэропорту Кеннеди, оттуда в Лиспорт на такси, которое за ней прислали. Там не будет дождя, там теплая осень, синее небо и золотая листва, там с Атлантического океана дует несущий радость свежий ветер. Милый Лиспорт, ты не изменился. Широкие улицы, перекрестки, скобяная лавка, кафе-мороженое, возле него дети раскатывают на велосипедах. И вот, наконец, Харбор-роуд, ограды из штакетника, тенистые деревья, разбрызгиватели на газонах. Дорога спускается к заливу, у причала яхты, целый лес мачт… Ворота Загородного клуба, а за клубом бабушкин дом! Бабушка в саду, делает вид, что сгребает граблями листья, а сама глаз не спускает с дороги, не приближается ли такси, чтобы выбежать на улицу, как только оно остановится.

— Девочка моя, ты вернулась! — Нежная морщинистая щека, нежный запах «Белого льна». — Как давно ты у нас не была. Наверное, устала в дороге? Какое счастье, что ты с нами!

Они входят в дом, и ее окружают другие запахи. Пахнет дымом поленьев в камине, кремом для загара, можжевельником, розами. Плетеные половики, выцветшие чехлы на мебели… С веранды входит дедушка, очки на лбу, под мышкой номер «Нью-Йорк таймс»…

— Где моя голубка?

Впереди в густой мгле стало разливаться озеро тусклых огней, это Релкирк. Вирджиния вернулась в действительность и решила, что остановится здесь ненадолго. Ей нужно зайти в туалет, умыться. Потом она поднимется в бар, выпьет чего-нибудь, снова почувствует себя человеком. Ей нужно окунуться в тепло, в сентиментальный уют тихой музыки и приглушенного света. Незачем спешить домой, никто ее там не ждет. А это, пожалуй, тоже свобода: никто не будет волноваться, как бы поздно она ни приехала, никому нет дела, где она, что с ней.

Вирджиния въехала в древний город. Камни мостовых чисто вымыты дождем, фонари вырезают из ливня конусы сверкающих струй, на улицах полно народа. Люди возвращаются с работы или с покупками из магазинов, на всех резиновые сапоги, плащи, все под зонтами, с сумками, все спешат домой, к теплу своих очагов, всех их ждет горячий крепкий чай.

Она подъехала к гостинице «Королевская», потому что знала, где она находится, и знала, где там дамская комната. Здание было старинное, находилось в центре города, и, естественно, стоянки при гостинице не было. Вирджиния нашла место на другой стороне улицы под вымокшим деревом и поставила «субару». Когда она ее запирала, к гостинице подъехало такси, из него вышел мужчина в плаще и шляпе, расплатился с шофером, взял дорожную сумку и, поднявшись по ступенькам к вращающейся двери, скрылся за ней. Вирджиния подождала, пока пройдут машины, и, перебежав улицу, вошла следом.

Дамская комната была в дальнем конце холла, и по пути она увидела, что мужчина остановился возле конторки. Он снял шляпу и стряхивал с нее капли дождя.

— Слушаю вас. — За конторкой сидела девица с каменным лицом, толстыми ярко-розовыми губами и копной соломенных волос.

— Добрый вечер. У меня заказан номер. Я звонил неделю назад из Лондона.

Американец, голос глуховатый, но не слишком низкий. Что-то заставило Вирджинию вслушаться в него, как будто ее потянули за рукав. Она остановилась посреди холла и посмотрела на него; он стоял спиной, высокий, широкоплечий, темные волосы с проседью.

— Как, вы сказали, ваше имя?

— Я не сказал, но мое имя Конрад Таккер.

— Да, верно. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь.

— Конрад, — произнесла Вирджиния.

Он вздрогнул и обернулся; они уставились друг на друга. Конрад Таккер… Постарел, поседел, и все равно это Конрад, те же очки в черепаховой оправе, тот же несмываемый загар. Минуту он, ничего не понимая, глядел на нее, потом медленно, словно не веря своим глазам, улыбнулся:

— Вирджиния…

— Невероятно!

— Боже мой, неужели это ты?

— Я узнала твой голос.