Впечатление, которое Гертруда произвела на Ибн Сауда, было более неоднозначным. Кокс уже говорил с ним о ее предвоенной экспедиции в Хаиль, но никогда раньше Ибн Сауд не видел европейской женщины. Про него знали, что он был женат и потом разведен примерно шестьдесят пять раз, передавая женщин после пары ночей своим шейхам и соратникам. И необходимость видеться с этой нагло открытолицей женщиной на каких-то равных основаниях стала для него оскорблением его мужского достоинства, и он был просто ошеломлен, видя, как важные люди отступают, пропуская ее вперед. Более того, Гертруда не только приветствовала Ибн Сауда в самых дружеских выражениях, но еще и была назначена его сопровождающим и гидом. Кокс писал в дипломатическом тоне:

«…Тот феноменальный факт, что представительница прекрасного пола занимает официальное положение в Британском экспедиционном корпусе, не укладывался в его бедуинские понятия. И все же, когда надо было, он встретился с мисс Белл с полной искренностью и совершенно хладнокровно, будто всю жизнь общался с европейскими дамами».

В то время Ибн Сауд действительно мог вести себя вполне дипломатично, но впоследствии не стеснялся в выражении чувств. Политический комиссар Гарри Сент-Джон Филби, другом Гертруды к моменту написания письма не являвшийся, отмечал, что «многие из делегации Неджда корчились от хохота, когда он изображал ее пронзительный голос с женскими интонациями: “Абдул-Азиз [Ибн Сауд]! Посмотрите вот на это, что вы об этом думаете?” – и тому подобное». Наверное, Ибн Сауд единственный из арабских шейхов ее передразнивал. Дело, видимо, в том, что он был единственным из влиятельных шейхов, с которыми она виделась в обстановке западной, а не бедуинской. Если бы Гертруда явилась в его шатер в пустыне в вечернем платье, преподнесла бы ему бинокль и пистолеты, ела бы с ним на ковре и на его родном языке бегло и свободно стала бы обсуждать культуру, поэзию и политику пустыни, то наверняка произвела бы на него не меньшее впечатление, чем на Яхья-Бега, Мухаммада Абу-Тайи, Фахад-Бега и прочих.

Визит закончился. Гертруда продолжала работать в жутких погодных условиях, не зная, что предпочтительнее: зима, когда все дороги превращаются в грязь и через канавы перебрасываются доски, или лето, когда для уроженки Йоркшира жара нестерпима. «Ночью я проснулась и обнаружила, что температура все так же выше 100°[30]и я лежу в луже. Утром моя шелковая ночная рубашка идет вместе со мной в ванную, там я ее выжимаю, и можно о ней больше не думать… вода для ванны, набранная из бака на крыше, никогда не бывает холоднее 100°, но пар от нее не идет: воздух горячее», – писала она родителям. От постоянной стирки одежда рассыпалась. Вставать приходилось в полшестого или в шесть утра, чтобы ее чинить – в Англии этим всегда занималась ее горничная Мари. Отчаянные просьбы об одежде иногда приносили свои плоды:

«К счастью, почти ничего не приходится на себя надевать, но все же важно, чтобы это “ничего” было без дырок… Подумать только, что когда-то я ходила чистой и аккуратной! Спасибо вам большое – у меня теперь есть кружевное вечернее платье, белое креповое платье, синее муслиновое в полосочку, две блузки и полосатое шелковое платье, все более чем подходит… и коробка и зонтик тоже пришли!»

Но часто у Гертруды бывали разочарования, как видно из письма от 20 января 1917 года:

«Прибыла коробка от Мари – в ней должно было быть черное атласное платье, но ее вскрывали, и платье оттуда извлекли. Я просто в ярости. Осталась только картонная коробочка с маленькой черной атласной накидкой, которую Мари послала с платьем, сетки и золотой цветок…»

Еще сильнее ощущалась нехватка близких сейчас, в почти исключительно мужском мире, где она жила. Ей не хватало подруги, но женское общество здесь было представлено леди Кокс, женой ее начальника, случайными временными учительницами или миссионершами и «замечательной мисс Джонс» – приятной, но очень занятой экономкой офицерского госпиталя и дома отдыха ниже по реке. Гертруда оказалась ее благодарной пациенткой, когда, измотанная температурой воздуха 107[31]градусов и дефицитом приличной еды в Басре, свалилась в сентябре того же года с приступом желтухи. Она писала Флоренс: «Знаешь, никогда я так тяжело не болела. Даже не представляла себе, что бывает такая слабость, когда тело совершенно не слушается, и ум тоже уплывает».

После выздоровления Гертруда снова стала писать доклады. Она сообщила Хью и Флоренс:

«Объем написанного мной за прошлый год пугает. Кое-что из этого сляпано из отчетов, что-то из головы и прежних знаний, а что-то – попытки привести в порядок дальние углы нового мира, который мы сейчас открываем, и сухие, как порох, анализы жизни племен – скучные, но, вероятно, полезные более всего прочего… Но иногда становится несносной обязанность сидеть за письменным столом, когда рвешься в пустыню – посмотреть места, о которых слышала, и понять их для себя… Но человеку трудно делать что-либо большее, чем сидеть и записывать, если человек принадлежит к тому же полу, что и я, черт бы его побрал».

«Сляпано… сухие, как порох… скучные» – никогда не была Гертруда столь неискренней. Она знала, что ее доклады превозносит высшее руководство в Индии, Египте, Судане и Лондоне за живое и зачастую не без юмора разъяснение политической ситуации и за яркие занимательные портреты персонажей. В другом письме домой она это признает: «Счастлива вам сообщить, что слышала: к моим речениям в Лондоне проявляют поистине несообразное внимание».

Некоторые доклады Гертруда писала в рамках своих обязанностей для арабского бюро или как статьи в «Арабский бюллетень». Они увеличивали ее славу как самой, возможно, выдающейся личности среди англичан на Ближнем Востоке. Некоторые из ее статей, собранные вместе под заглавием «Арабы Месопотамии», выдавались как инструктивные материалы прибывающим в Басру британским офицерам. Эти материалы с отпугивающими заглавиями «Pax Britannica на оккупированных территориях Месопотамии» или «Основы правления в Турецкой Аравии» оказывались на удивление приятными и простыми для восприятия, одновременно сообщая офицеру-новичку все, что ему необходимо было знать. Обратившись к эссе «Звездопоклонники», можно было узнать, что догматы этой странной секты требуют жить возле текучей воды, придерживаться полигамии и верить, будто на самом деле мир есть гигантское яйцо. Кроме того, в этой секте придумали книгу, которую могли читать одновременно два жреца, сидящие по разные стороны водного потока. «Интересно, как это любопытное растение будет произрастать на почве британской администрации», – замечала Гертруда. «Никакая официальность, – писал сэр Кинахан Корнуоллис, директор арабского бюро с 1916 года, – не могла испортить свежесть и живость ее стиля или точность ее описаний. Сквозь них всегда была видна широта ее знаний, ее сочувствие и понимание тех людей, которых она так любила». Усталые политики и захлопотавшиеся политические агенты, просматривая входящую почту, с облегчением и предвкушением разворачивали отшлифованные резюме, подписанные «Г. Л. Б.». Гертруда не имела себе равных, когда описывала правительство Турецкой Аравии как фикцию: «Ни одна страна, представлявшаяся миру как воплощение установленного закона и централизованного правительства, не была в большей степени видимостью, чем Османская империя», или когда вдавалась в тонкости внутренней политики Маската: «Султан Сеид Фейсал ибн Турки увидел в британском подавлении торговли оружием отчетливое для себя преимущество, поскольку его бунтующие подданные сами себя снабдить оружием против него не могут», – или когда разъясняла, что битвы между племенами – это стремление «застать противника врасплох набегом… жертв бывает больше, чем на футбольном матче, бывает меньше». Письма Гертруды к Флоренс, Хью и другим родственникам написаны красиво, более интимно, но иногда с такими же далеко идущими выводами. Писать домой два-три раза в неделю было священной обязанностью, заменой проведенного вместе времени, а впоследствии почти извинением за вряд ли вероятное возвращение домой. Стало еще сложнее планировать даже поездку на родину, учитывая трудность путешествия и время, которое придется на него потратить, не говоря уже обо всем том, что пройдет мимо нее на этом восточном театре войны.