Аш криво улыбнулся, приветственно вскинул руку и сказал вслух, как если бы друг находился здесь собственной персоной:

– Ладно. Я спущусь вниз. Но боюсь, мои заслуги – вздор.

После свежего ночного воздуха маленькая, ярко освещенная каюта показалась нестерпимо жаркой и насквозь пропитанной запахом керосина. Анджули стояла у открытого иллюминатора, глядя на мерцающее великолепие фосфоресцирующего моря, и не услышала щелчка дверной щеколды. Что-то в ее позе – в наклоне головы и в линии длинной черной косы – так сильно напомнило Ашу маленькую девочку Каири-Баи, что почти непроизвольно он назвал ее детским именем, прошептав чуть слышно:

– Каири…

Анджули резко повернулась к двери, и в глазах у нее мелькнуло выражение, которое нельзя было спутать ни с каким другим. В следующий миг оно исчезло, но Аш успел увидеть его и узнать: это был дикий ужас. Точно такое же выражение он видел однажды в глазах Дилазах-хана – вора, предателя и в прошлом солдата корпуса разведчиков. А позже, одной лунной ночью три года назад, видел его в безумном взгляде Биджу Рама, и совсем недавно – в вытаращенных от ужаса глазах пятерых связанных слуг с заткнутыми ртами, сидевших в чаттри в Бхитхоре.

Увидеть сейчас такое выражение в глазах Анджули было все равно что подвергнуться яростной атаке с совершенно неожиданной стороны, и сердце у Аша оборвалось и кровь отхлынула от лица.

Лицо самой Анджули посерело от страха, и она проговорила, с трудом шевеля губами:

– Почему ты назвал меня так? Ты никогда…

Голос у нее пресекся, и она схватилась руками за горло, словно задыхаясь.

– Наверное, потому, что ты напомнила мне ее, – медленно сказал Аш. – Прости меня. Я должен был помнить, что тебе не нравилось, когда я называл тебя этим именем. Я не подумал.

Анджули потрясла головой и бессвязно пролепетала:

– Нет. Нет, дело не в этом… Я не возражаю… Просто… Ты заговорил так тихо, и мне показалось… мне показалось, что это…

Она запнулась и умолкла, и Аш спросил:

– Ты подумала – это кто?

– Шушила, – прошептала Анджули.

Тихо плещущая за иллюминатором вода словно подхватила напевные шипящие звуки этого имени и принялась повторять снова и снова: Шушила, Шушила, Шушила… Внезапно в душе Аша вскипела лютая ярость, и он с грохотом захлопнул за собой дверь, в два шага пересек каюту, схватил свою жену за плечи и тряхнул с такой силой, что она задохнулась.

– Не смей произносить при мне это имя, – сквозь зубы процедил Аш. – Ни сейчас, ни когда-либо впредь! Ты поняла? Оно мне осточертело. Пока твоя сестра была жива, мне приходилось стоять в стороне и смотреть, как ты жертвуешь ради нее собой и нашим будущим, но и после ее смерти ты, похоже, по-прежнему полна решимости отравить нашу жизнь, беспрестанно думая, тоскуя и скорбя о ней. Она умерла, но ты отказываешься признать это. Ты не желаешь отпускать ее, так ведь?

Он в бешенстве оттолкнул Анджули, которой пришлось схватиться за стенку, чтобы не упасть, и хрипло проговорил:

– Отныне ты дашь бедной девушке упокоиться с миром и прекратишь призывать ее. Теперь ты моя жена, и будь я трижды проклят, если соглашусь делить тебя с Шу-шу. Мне не нужны в постели две женщины, каждая из которых – призрак, а потому решай здесь и сейчас: я или Шушила. Ты не можешь жить с нами обоими. И если Шу-шу по-прежнему значит для тебя гораздо больше, чем я, или если ты винишь меня в том, что я убил ее, тогда тебе лучше вернуться к своему брату Джхоти и забыть, что ты вообще знала меня, не говоря уже о том, что вышла за меня замуж.

Анджули смотрела на него так, словно не верила своим ушам, а когда к ней вернулся дар речи, она, задыхаясь, проговорила:

– Значит, вот что ты думаешь!

И начала смеяться. Пронзительный истерический смех сотрясал ее изможденное тело так же сильно, как недавно сотрясали руки Аша, и он все продолжался, продолжался… пока Аш, испуганный истерикой, не отвесил ей пощечину. Тогда она умолкла, дрожа мелкой дрожью и хватая ртом воздух.

– Извини, – отрывисто сказал Аш. – Не стоило этого делать. Но я не хочу, чтобы ты уподоблялась своей истеричной сестре, точно так же, как не хочу, чтобы ты делала из нее священного идола.

– Ты дурак, – выдохнула Анджули. – Дурак!

Она подалась к нему. Глаза ее утратили прежнее безучастное выражение и горели презрением.

– Неужели ты не разговаривал ни с кем в Бхитхоре? Тебе следовало бы поговорить и узнать правду. Не сомневаюсь, об этом болтали на всех базарах. А даже если нет, хаким-сахиб наверняка все знал или, по крайней мере, подозревал. И все же ты – ты! – решил, что я горюю о ней!

– Тогда о ком же? – резко спросил Аш.

– Да о себе самой. О своей слепоте и глупости, не позволявшей мне видеть очевидное, и о своем самомнении, заставлявшем меня считать, что я для нее незаменима. Ты не представляешь, каково мне пришлось… и никто не в силах представить. Когда Гита умерла, у меня не осталось никого, кому я могла бы доверять, совсем никого. Иногда мне казалось, что я сойду с ума от страха, и несколько раз я пыталась покончить с собой, но мне не давали – она не хотела, чтобы я умерла: это был бы слишком легкий выход. Однажды ты предупредил меня, чтобы я никогда не забывала, что она дочь нотч. Но я не пожелала тебя слушать. Я не верила…

Голос у нее пресекся. Аш взял ее за руки, подвел к ближайшему креслу, усадил в него и принес ей чашку воды. Он стоял рядом, пока она пила, а потом сел на край койки напротив нее и спокойно сказал:

– Мне и в голову такое не приходило. Похоже, мы совершенно неправильно понимали друг друга. Расскажи мне все, ларла.

Это была долгая и мерзкая история, и, слушая ее, Аш уже не удивлялся, что вдова, которую он похитил из Бхитхора, так мало похожа на невесту, которую он сопровождал туда двумя годами ранее.

Ибо он оказался прав насчет Шушилы. Она действительно показала себя истинной дочерью Джану-рани – бывшей нотч, которая не останавливалась ни перед чем, чтобы добиться своего, и без малейших угрызений совести устраняла любого, кого считала помехой на своем пути.

Анджули рассказала обо всем так, словно с самого начала разгадала Шушилу, хотя в действительности дело обстояло иначе.

– Видишь ли, – начала она, – я поняла это уже под конец. Но многие вещи прояснились для меня только после побега из Бхитхора, когда я пряталась в лачуге за твоим бунгало и у меня не было иных занятий, кроме как сидеть и думать – и вспоминать. Вероятно, теперь мне известно все, и если я рассказываю свою историю так, словно я знаю мысли и слова Шушилы, а также прочих людей, с которыми почти или совсем не общалась, я не так уж грешу против истины. В определенном смысле я действительно все знала, ведь в занане, где повсюду глаза и уши и слишком много длинных языков, почти ничего нельзя утаить. Гита, две мои камеристки и одна бхитхорская служанка, тоже желавшая мне добра, рассказывали мне обо всем, что слышали. А та гнусная мегера, которую ты оставил в чаттри связанной и с заткнутым ртом, обожала сплетничать и непременно сообщала мне все, чем надеялась причинить мне боль. Но я не могла заставить себя плохо думать о Шушиле… не могла. Я считала, что она понятия не имеет о вещах, которые творятся от ее имени, и не сомневалась, что они делаются по приказу раны, без ее ведома или согласия. Я полагала, что женщины, желающие мне добра, ошибаются, а мои зложелательницы все придумывают, чтобы помучить меня, – и потому я не слушала ни первых, ни вторых. Но в конце концов… в конце концов я поверила. Сама Шушила – моя сестра! – все сказала мне. Что касается раны, то здесь я тоже должна была предвидеть, как все повернется, потому что я уже видела такое прежде, но тогда на месте раны был наш брат Нанду. Кажется, я тебе рассказывала. Нанду грубо обращался с Шушилой, и все думали, что она его возненавидит. Но она привязалась к нему всем сердцем, так сильно, что порой ее слепая преданность немного задевала меня и я стыдилась своих недостойных чувств. Однако это ничему меня не научило. Когда она влюбилась до беспамятства в порочное, развратное, источенное болезнями существо – своего мужа, я не могла понять этого, хотя безмерно обрадовалась за нее и, не задумываясь о возможных последствиях, от души благодарила богов, позволивших ей обрести счастье в браке, которому она отчаянно противилась и которого безумно страшилась.