Та припарковала мотоцикл так, чтобы его не видно было с дороги, отцепила от багажника и перетащила в отведенную ей келью рюкзак с минимальным набором необходимых вещей, ружье и прибор ночного видения оставив на месте, а затем вышла из дома, чтобы найти нужную ей хижину. Солнце уже почти скрылось за горизонтом, и лежащая за деревней древняя могучая пустыня постепенно остывала, в последний раз за эти сутки радуя глаз путешественника своим расплавленным золотом. Дневная жара спадала, поднимался холодный, пронизывающий ветер, и Софии пришлось опустить на лицо темные очки, чтобы песком не посекло глаза. Домик Карла располагался на самой окраине деревни. Приютивший ее старик сразу же показал ей жилище старого немца. Такой же, как и все остальные хижины здесь, выделялся он разве что тем, что под крышей темнела «коробка» кондиционера. Интересное, однако, убежище выбрал себе доктор Густавсон. А впрочем, когда по долгу службы целыми днями копаешься в человеческих головах, наверное, нет лучшего отдыха, чем возможность забиться в самый дальний уголок земли и неделями никого не видеть.

София обошла пустовавший домик по периметру, осмотрела двор, маленьким карманным аппаратом сфотографировала все двери и окна. Затем подошла к входной двери, достала из кармана набор универсальных ключей и принялась подбирать нужный. Как она и рассчитывала, замок оказался несложный, и ей легко удалось открыть дверь. Деревня Агдур заселена была потомками берберов, народа горделивого и не слишком любопытного. Видимо, поэтому никто из местных жителей не выказал никакого интереса к тому, зачем эта странная чужачка трется возле дома пожилого доктора. Наверное, здесь не принято было лезть в чужие дела, а может Густавсон нередко присылал сюда каких-нибудь своих знакомых. Как бы там ни было, София осмотрела дом, снова сделала несколько фотографий. Отлично, две комнаты и кухня. Подвала нет. Электричество от генератора. Задняя дверь ведет прямо в пустыню.

Что ж, замечательно. Самое подходящее место, чтобы разыграть последний акт этой затянувшейся пьесы.

София взглянула на часы. По ее подсчетам Беркант должен был прибыть к завтрашнему вечеру. У нее еще оставалось время на подготовку.

Ты так хотел, чтобы кто-нибудь, кто поймет тебя, поверит, полюбит больше самого себя, взял тебя за руку одной непроглядной стамбульской ночью. Прижал бы к себе и выдернул из лап снедающих тебя кошмаров. Рассеял сильной ладонью гашишный сумрак перед твоими глазами, сдернул алкогольную пелену и вернул тебе смех и радость и растраченную невинность.

А я… Как я любила тебя – и твои слезы, и твои протянутые в безмолвной мольбе руки, и твое отчаяние, и твою надежду, с которой ты смотрел на меня. Я любила тебя так, как мать может любить свое дитя – безоглядно, слепо, навсегда. И сейчас, задайся я целью вспомнить, какова же была наша страсть, было ли в слиянии наших тел нечто фантастическое, то, о чем пишут в романах, я не смогу напомнить себе детали. Я не смогу, Беркант.

Сквозь эти месяцы я пронесла воспоминание о твоих глазах, руках, голосе, смехе, твоей боли, твоей измученной голове, бессильно лежащей у меня на плече. Я помню лишь детали, самые главные, самые чистые, еще не замутненные твоей уничижительной бравадой.

Я помню тот миг, когда поцеловала тебя. Меня закружило в водоворот бесконечной любви к тебе, не стало ни времени, ни расчета. Я хотела одного – погрузиться в тебя, впитать твой запах, твои мысли, стать тобой… и никогда не отпускать твоей руки, никогда.

Ведь мне было всего тридцать пять лет, Беркант. Когда я умерла, мне было всего тридцать пять лет. Ненависть обожгла мои вены, лишила рассудка, твое предательство убило меня. А ведь я, как и ты, просто хотела быть любимой.

Жить часто бывает больно, Беркант. Больно терять, больно стареть, больно ненавидеть того, кого так хочется любить. Прости, мысли путаются, наверное, я нахожусь сейчас в наивысшей точке отчаяния… Я прощаюсь с собой, прощаюсь с тем, что было мне так дорого совсем недолго, но тем не менее сумело меня изменить. Сделало мудрее, терпимее и слабее, а затем уничтожило. Я прощаюсь с тобой, моя единственная любовь, с тобой, кого так долго искала, кого ждала всю жизнь. Прощай, Беркант! Прощай…

* * *

Грузовик трясся и подпрыгивал на ухабах. Беркант успел уже несколько раз больно удариться о края кузова и теперь бережно прижимал к груди пораненную руку со сбитыми в кровь костяшками. Испугавшись той ведьмы в черном, он рванул куда-то не туда, запутался, заблудился и в панике кружил вокруг аэропорта по незнакомой местности, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь транспорт. Там ему и встретился закутанный в застиранные тряпки араб, каким-то чудным образом умудрившийся уговорить его воспользоваться его услугами. Несмотря на то что в каждом своем резюме Беркант указывал, что бегло говорит по-французски, на самом деле он этим языком не владел, знал всего лишь несколько слов. И потому объясниться с местным населением, в большинстве своем не знающим английского, но прилично изъясняющимся по-французски, ему оказалось проблематично. Араб этот пытался разговаривать с ним то ли на берберском, то ли на марокканском, Беркант и сам не понял. Просто ткнул в точку на карте, выданной ему Карлом, мужчина закивал, разулыбался и махнул ему в сторону припаркованной неподалеку машины.

Теперь, сидя в кузове, задыхаясь от жары и кое-как пытаясь укрыться от палящего солнца дырявым платком, который бросил ему водитель, Беркант в ужасе гадал, как мог согласиться на такое. Она действительно свела его с ума, подорвала рассудок. Она, София… Он никогда не думал, что это имя будет отзываться внутри таким страхом. Измученный, потерявший сон, изгнанный отовсюду, преследуемый, он уже не способен был принимать взвешенные решения, в каждом встречном видел врага, нанятого ею помощника, за каждым поворотом ему мерещилась ее тень. Почему, почему он не взял такси? Как мог согласиться трястись в кузове какого-то дикого марокканца? А что, если тот как раз и везет его на заклание? Что же ему делать, что?

Он снова и снова прикладывался к купленной в аэропорту бутылке минералки, но от каждого нового глотка его только сильнее бросало в пот. Футболка на спине уже вымокла насквозь. И Берканту казалось, что он весь провонял потом, соляркой и еще какой-то дрянью.

Карл сказал ему, что, выпустив Софию из клиники, продолжал издали следить за ней, а также за человеком, на котором она помешалась, – то есть за ним, Беркантом. И, заметив по сообщениям в прессе, что вокруг его имени началась какая-то возня, сразу же заподозрил неладное. Уверенность его подкрепилась еще и тем, что примерно в это же время София исчезла. Перестала появляться в офисе, временно передав все дела заместителю, не показывалась в собственной квартире. Тогда Карл понял, что допустил ошибку, что София вышла на тропу войны, и незамедлительно вылетел в Стамбул, чтобы предупредить ее жертву.

– Но как же вы могли ее отпустить? Как, если видели, что она больна? – вскричал он тогда.

Густавсон же, этот псведоврач, не стесняющийся ставить свои жестокие эксперименты на живых людях, лишь пожал плечами.

– Я не всегда придерживаюсь в своей работе так называемой врачебной этики. Мне показалось, что София – случай особый, и в стенах клиники мне ей не помочь. Я по-прежнему уверен, что спасти себя сможет только она сама, дойдя в своей одержимости до какого-то предела.