да и вообще, весь это благополучный район с этими картинными домишками сам казался напуганным словно самой возможностью, что кто-то вроде меня может пошатнуть местное благоденствие, и предпочитал оставаться запертым в самом себе.

Пришел я сюда в совершенном опустошении, и не имея не только представления, что делать дальше, но не имея к тому и никаких сил, и, что самое главное, особого стремления. Не знаю, сколько я просидел на этих деревянных ступенях под навесом и спиной к двери, просто глядя на поляну, бесконечно омываемую дождем, на полосу реки, на лес на ее другом берегу, и позволял своим мыслям самим петлять и вилять в моей голове в любом направлении. Они с радостью послушались, и как будто вырвались из плена последних семи дней и принялись уносить меня короткими бросками в те моменты моего прошлого, о которых, как я думал, я уже и забыл. Все это были моменты незначительные и непримечательные, но неизменно веяло от них каким-то уютом моих безмятежных прошлых дней, словно голова моя таким образом пыталась хоть немного обезболить душу. Я прекрасно понимал, что мне стоит напрячь все свои силы и сконцентрироваться на подсказке, которую мне дал господин Асфиксия, но никак не мог сосредоточиться.

Инцитата не было видно, когда я пришел сюда, да я бы и не стал больше его использовать, хоть нога моя вновь заметно распухла, но при этом болела в меньшей степени. Вот уже и солнце начало клониться к закату, вот уже и последняя сигарета оказалась в моих пальцах, вот уже и времени оставалось всего ничего, а я все чувствовал полную беспомощность, и с презрением к самому себе понимал, что нечего мне противопоставить Необходимости в самый критический момент. А значит слаб, значит просто заносчив и горделив, значит без особых способностей и без козырей в кармане.

– Так она и умрет, а тебе придется жить с этим, – прошептал я сам себе. – И ведь прекрасно будешь жить. Как Мученик. Будешь спасаться от боли и собственной ничтожности в крохах этой игрушечной благодати, которую тебе будет подкидывать Необходимость в порыве самой презренной жалости. Нет, никогда тебе не достичь того горизонта событий, до которых добрался Ричи.

– Меня поминаешь? – вдруг услышал я за спиной тихий голос.

Я вздрогнул и, подняв голову, увидел его самого.

– Как? – ошеломленно произнес я.

– Звал ты меня, вот и пришел, – ответил он и присел рядом, бросив на ступеньки свой рюкзак.

– Ты вновь следил за мной?

– Никогда я не следил за тобой, – усмехнулся он. – А только шел, когда меня звали. Ну, как успехи? – спросил он, помолчав.

– На грани, – ответил я.

– Ты сам этого хотел.

– У меня такое ощущение, что я на выпускном экзамене, и именно провалив его, в общепринятом понимании, я его и сдам. Такой вот парадокс.

– Ты прав. Так оно и есть.

– На кону жизнь безвинного человека.

– У каждого свой экзаменационный билет. И он может быть самым разным.

Мы вновь помолчали. Рядом с этим человеком мне было очень тяжело – настолько осязаем был тот груз, который он тащил на своих плечах, что часть его опиралась и на мои плечи. Но, в то же время, я вдруг понял, что он несет в себе и большой запас той эйфории, которую я испытал в траве, накануне визита к господину Асфиксии, и у меня не было сомнений в том, что наряду со всей тяжестью, он полон любви и веры. Той любви и веры, которых на несколько мгновений коснулся и я. И груз его был именно таков.

– Расскажи мне, о чем я мечтаю, – нарушил я молчание.

– О великом страдании. О великом счастье.

Я не смог сдержаться и по щекам моим потекли слезы.

– Почему Она запрещает мне это? – спросил я.

– Потому что перестает тебя контролировать. Ты становишься ей ровней. Как думаешь, легко ли ей мириться, когда такие ничтожества, как мы с тобой, больше не нуждаемся в ее протекции, и пускаем в себя идею божества?

– Скажи, когда ты был в том же состоянии, что и я, ты твердо знал, что хочешь этой новой истины, или же дошел до конца из чувства противоречия? Ты отговаривал меня от дальнейшей борьбы, но сам бы вернулся назад, если бы у тебя был такой шанс?

– Я бы не вернулся, – ответил он. – Нет, не вернулся бы.

– Тогда почему ты считаешь себя избранным? Почему не веришь, что и я смог бы найти в себе силы жить под тяжестью этого креста?

– Да не под тяжестью его жить тебе придется. Висеть тебе на нем придется. До конца своих дней, а может, и того больше. Нет во мне никакой избранности, как и в тебе. Сострадание только, потому что боль тебя ждет на этом пути. Потому что вся твоя страсть, вся до остатка, повернется к тебе лицом и будет в упор смотреть в твои глаза, так что разглядеть что-то за этой страстью уже будет совершенно новой наукой, которую придется постигать с самых начал. Понимаешь ли ты, где эта страсть берет свое начало? Понимаешь ли ты, что страсть эта есть любовь, разрывающая твою душу в клочья клещами безумного страдания от понимания того, что она никому не нужна? Понимаешь ли ты, что чувствуя в себе способность утопить в своей любви все человечество, ты будешь обречен тонуть в ней в полном одиночестве? Понимаешь ли ты, что покончив с Необходимостью, ты покончишь с тем, что составляет счастье и любовь, которые от тебя просят в этой жизни, а то, что ты можешь предложить взамен, может быть растоптано прямо на твоих глазах, да еще и под гимн насмешек? Понимаешь ли ты, что с того момента ты один? Совершенно один во всем мире, сколько бы ты не бродил по его закоулкам и не искал пятый угол. Один навсегда. И каждый день тебе нужны огромные силы, чтобы продолжать в этом одиночестве страстей усмирять свою гордыню, потому что ты будешь сначала верить, а потом знать: нет в этом мире человека счастливее тебя. И каждый час тебе будет нужно еще больше сил, чтобы не сойти с ума от ужаса осознания, что счастье и страдание суть одно и то же.

Он замолчал, а я ничего не ответил. Да и не нужен ему был мой ответ. Он задавал эти вопросы, чтобы я ответил на них сам себе. Мы не смотрели друг на друга, но боковым зрением я видел, что Ричи, как и я, глядит на