думал о дьявольской способности Мученика определять расстояние в шагах, да еще и с математической точностью. Даже притом, что я сильно хромал и шаги мои был короче обычного, мне приходилось делать их ровно столько, сколько он указывал. Я с насмешкой подумал, что и мне бы стоило обзавестись каким-нибудь похожим хобби, чтобы коротать время, когда единственной моей радостью станет ожидание благосклонного взгляда, когда обо мне вновь вспомнят, как о забытой игрушке и уделят мгновение своего великого внимания. Когда я стану таким же несчастным и порабощенным своим несчастьем, как Мученик. Нет, мне не было его жаль, но и презирать по-настоящему я тоже его не мог. Знал, насколько сильным может быть это искушение. Уже знал.

Преодолев тысячу триста четыре шага, я остановился у железного люка в стене, как и предупреждал старик. Приложив все силы, я с трудом повернул тяжелый проржавевший рычаг. В нос мне сразу ударил тяжелый специфический запах, потому что за стеной как раз был туннель с открытым стоком, и, как говорила заметка Мученика, мне нужно было сделать вдоль него пятьсот четырнадцать шагов. Сняв со лба марлевую повязку, которая только мешала, и завязав ею лицо, я залез в туннель, и двинулся в левую сторону, осторожно ступая по узкому бордюру, под которым, в полуметре от моих ступней, шумела грязная вода. Посох тут только мешал, но оставить его я не мог. К моему сожалению, боль в ноге стала сильнее, и ступать на нее, еще и на ограниченном пространстве, было все труднее, и я понимал, что рано или поздно эта боль вновь станет невыносимой. И что тогда? Какой толк от покалеченного героя, если весь его героизм будет состоять только в героическом появлении?

Наконец я добрался до мостика, который вел через сток к еще одному люку, на противоположной стороне. На мостике этом я остановился, чтобы еще раз свериться с планом Мученика, и случилось непоправимое. Фонарь и посох… вместо того, чтобы положить их под ноги и свободными руками спокойно достать лист и развернуть его, я решил, что справлюсь и так. Ну и стоило мне вынуть его из кармана, как он выпал и полетел вниз, прямо в сток. Пытаясь ухватить его в начале полета, я чуть и сам не рухнул вниз, и несколько секунд, прежде чем принялся проклинать себя и колотить руками по перилам, ошеломленно наблюдал, как бурный поток уносит мою карту.

– Черт, черт, черт, – шептал я дрожащим голосом, вне себя от злости и страха. – Проклятье! – вскричал я, когда окончательно согласился, что листка со мной больше нет, и даже хотел бросить следом и фонарь, и посох, но ограничился лишь повязкой, которую сорвал с лица и швырнул в бурлящую воду.

Я достал сигарету, закурил и сел на этом решетчатом мостике, прислонившись затылком к перилам. Выхода не было – нужно было лезть наверх на свой страх и риск. Единственное, что оставалось – это надеяться, что вылезу я в каком-нибудь безлюдном и глухом дворе, уже не в центре города. Если память мне не изменяла, то преодолел я примерно третью часть пути, спланированного Мучеником, а может и того меньше, так что до улицы Марка Твена было еще далеко. Правда, под землей мне следовало пройти еще лишь один отрезок, но куда идти наверху? Город я знал очень плохо, и без помощи Мученика запросто мог заплутать. Я постарался приободрить себя тем, что нет никакой причины думать, что каждый встречный прохожий, даже если узнает во мне того самого «преступника», тут же попробует меня задержать своими силами. Скорее всего, наблюдательный гражданин позвонит в полицию, а пока приедет агент Дно, я буду уже далеко. Хотя, пятьдесят тысяч франков могли спровоцировать на попытку заарканить меня, да еще и хромого, даже самого трусливого слабака.

Докурив, я подобрал фонарь и посох, встал и подошел к люку. Здесь рычаг поддался легче и луч фонаря осветил узкий, уже прямоугольный туннель со стенами из красного кирпича, под потолком которого тянулись две трубы, по-видимому, с горячей водой, потому что жара здесь стояла невыносимая. Я не знал, сколько мне нужно сделать шагов в этой парилке, и вряд ли это уже имело большое значение. Шагов через пятьдесят я остановился у железной лестницы, которая вела наверх и решил вылезти уже здесь. Выключил фонарь и оставил на полу – может, кому и пригодится. Взялся за перекладины лестницы и не без труда – потому что на левую ногу было опираться все больнее, а под мышкой приходилось еще удерживать посох – преодолел четыре или пять метров вверх. Крышку люка я приподнял затылком и плечами, после чего с силой откинул ее правой рукой. Раздался звон железа об асфальт, и долгую минуту, я прислушивался к шуму на улице. Но единственным шумом, был дождь, продолжавший орошать Лоранну, и с укрепленной надеждой, я рискнул выглянуть из колодца и оглядеться.

Оказался я на тротуаре незнакомой мне улицы, по обе стороны которой росли приземистые деревья с густой листвой, а за ними стояли старые деревянные дома на несколько семей, каковые строили в Сантории еще до Второй мировой войны. Ни одной живой души вокруг не было видно. Я выбрался наружу и первым делом попытался рассмотреть табличку на одной из этих ветхих избушек. Облупившаяся черная краска сообщила мне, что нахожусь я как раз на улице Тома Сойера, о которой предупреждал Мученик. Не доверять ему, в принципе, у меня не было причин. Улица действительно выглядела настолько безжизненной, что становилось не по себе. Все окна были либо закрыты ставнями, либо плотно занавешены, не было слышно ни голосов людей во дворах, ни лая собак; только шелест дождя, да поскрипывание калиток на ржавых петлях нарушали какую-то недобрую тишину. Покосившиеся заборы давно не знали свежей краски, а вдоль них тянулись высокие заросли сорняковой травы, до которой, похоже, никому не было дела. И все же… как ранее в южных трущобах, так и теперь, я почти физически ощущал на себе незримое внимание к чужаку.

Но еще Мученик говорил, что по улице Тома Сойера пролегал самый короткий путь к западной границе города, и не имея других вариантов, я решил рискнуть. Не задерживаясь на месте, я двинулся в ту сторону, где угадывал запад, стараясь не выдавать себя оглядыванием по сторонам. Пройдя шагов пятьсот и, так и не встретив ни одного человека, ни заметив ни одного признака жизни, я, тем не менее, все глубже проникался гнетущей атмосферой этих мест.

И вдруг остановился, как громом пораженный.