Жаровня разбила Ансэю висок подобно рукояти разбойничьего топора. Шнурок амулета, зацепившись за тумбочку, едва не удавил юношу, как едва не удавил меня шнур, подвязывающий рукава кимоно, зацепившись за сук дерева. Чтобы тумбочка удержала вес жертвы, жена Ансэя боролась с ней, как вы, Масако-ками, боролись с насильником. В спальне, куда я пробрался, желая убедиться в подмене амулетов, Ансэй рубил меня мечом, не задумываясь о фуккацу, как делал это его предок, убивая разбойников и знать не зная ни о каком запрете на убийство.

И наконец, Ансэй пытался вспороть себе живот мечом прапрадеда, как сделал это ваш муж, узнав о вашей смерти и вашем замысле.

Я восхищаюсь и вами, Киннай-ками. Узнав о мести, нависшей над семьей, вы избрали единственно возможный способ защитить клан от бешеного духа супруги – свою смерть. Мертвого нельзя расспросить: вы унесли тайну в могилу, зная, к чему привела бы ваша откровенность. Вы ушли из жизни, не сомневаясь, что семья втайне осудит вас, с презрением отнесется к вашей постыдной слабости. Покончить с собой из-за разлуки с женой? Оставить службу господину, уйти в мир иной, поддавшись любви и тоске? Достойный ли это поступок?

Конечно же, нет!

Мертвого нельзя расспросить, но мертвому нельзя и отказать. В особенности если человек без страха вспорол себе живот, как и положено самураю в безвыходной ситуации. Киннай-ками, вы отлично понимали: как бы ни приняла семья ваше самоубийство – она исполнит вашу волю, выраженную в предсмертном завещании.

Хранить нож, каким перерезала себе горло Масако, на семейном алтаре? Клан сделал это. Хранить меч, которым вы свели счеты с жизнью, на том же алтаре? Клан сделал это. Амулеты появились позже: по всей видимости, монахи обители То-дзи разобрались в происходящем не хуже меня, но сочли за благо промолчать. Они просто одарили семью Хасимото, живущую в про́клятой усадьбе, оберегами от дурных снов.

Пока вы, Масако-ками, в облике ножа лежали на алтаре, под охраной духов предков и духа вашего мужа, наведенные вами сны были раздражающи, тревожны, но безопасны – они не толкали людей на самоубийство. Но как только вы освободились из-под стражи и повисли на шее у молодой жены Ансэя; как только пылкий юноша променял семейный амулет на любовный…

Ваши сны стали убивать не хуже ножа, всаженного под ребра.

Киннай-ками, вы боролись с женой, как могли. Останься Масако на алтаре, и вы сумели бы достичь большего. Но и так вы бились до конца, доказывая, что не только меч, как говорили в древности, душа самурая, но и душа самурая – закаленный клинок. Вы заставляли себя падать с подставки, будя весь дом; изворачивались в руке праправнука, не позволяя Ансэю нанести себе смертельную рану; понуждали меч рубить, колоть и рассекать, не задевая моего тела. Я нарочно взял меч с собой в спальню, желая убедиться в том, что вы не враг, а защитник, что вы не позволите своему потомку убить меня – в противном случае Ансэй низвергся бы в ад на радость Масако-ками, а я воскрес бы в теле Ансэя, заявив о фуккацу.

Представляю лицо господина Сэки, выслушивающего мой доклад! Лицо господина Цугавы я тоже представляю.

Масако-ками, Киннай-ками, я испытываю чувства, какие сложно назвать по имени. Но восхищение – в этом у меня нет сомнений. Ваш бой закончен; ваш бой продлится вечно. Во всяком случае, пока нож и меч лежат на алтаре, вы, Масако-ками, будете рваться на свободу из-под охраны мужа и его предков, а вы, Киннай-ками, будете сторожить жену без отдыха и сна.

Не знаю, как выглядит ад. Но догадываюсь.

– Я заслуживаю смерти…

Что это? Кто это?!

Он вошел в главную залу, прижимая к животу какой-то сверток. Сделал несколько шагов в алтарю, развернул циновку, которую принес с собой, постелил, опустился на колени. Ткнулся лбом в пол, выпрямился:

– Я виноват. Я воистину заслуживаю смерти.

Хасимото Ансэй, единственный сын господина Цугавы. Спокойный, строгий, холодный; весь словно клинок, обнаженный для схватки. Нижнее белое кимоно Ансэй носил так, словно это был наряд из узорчатой парчи. Таким я его еще не видел: больше похожим на сурового прапрадеда, каким тот явился в моем воображении, чем на избалованного юнца, знакомого мне по первому посещению усадьбы.

Меня он не заметил: я сидел без движения в дальнем темном углу, у него за спиной, готовый в любой момент сорваться с места.

– Я знаю, что мне снилось. Я видел подвиг моего предка.

Белая тень поднялась, приблизилась к алтарю. Взяла меч с подставки, обнажила, вернулась на циновку. Ножны остались на алтаре. Я превратился в стрелу на туго натянутой тетиве. Если это то, о чем я думаю – едва он отведет меч для удара, я пролечу расстояние, разделяющее нас, и упаду ему на спину, отбирая оружие. Возможно, мне удастся сделать это без схватки; если нет, повторится наш недавний бой, и пусть удача будет на моей стороне.

Мешать самураю, когда он решается на самоубийство – самое недостойное дело из всех, какие только можно вообразить. Неподобающее поведение, да? Ничего, перетерпим. Правительственного наказания за это нет, служебного – тоже. Семья Хасимото вряд ли захочет мне мстить за спасение сына господина Цугавы, а чужие порицания и упреки я снесу. В первый раз, что ли?

Неслыханная дерзость, немыслимая глупость…

– Этот бой в лесу, с разбойниками…

Он что, опять видит сон? Это невозможно!

– Прежде кошмары выветривались у меня из памяти, едва я просыпался. Но в этот раз я запомнил все до мельчайших подробностей! Горе мне! Я предпочел бы и дальше пребывать в неведеньи…

Во-первых, речь Ансэя вполне разумна, да и на спящего он не похож. Во-вторых, Масако-ками возлежит на алтаре, под охраной, а на шее Ансэя, когда он вошел, я заметил амулет. Уверен, это обычный амулет, который здесь носят все, а не злополучный любовный талисман. Я лично предупредил хозяина усадьбы, чтобы его у Ансэя отобрали, вернув на место оберег правильный, с благопожеланием и добрым богом Дзидзо.

– О Киннай-са́ма!

Ансэй обращался к прадеду, демонстрируя крайнюю степень уважения. Так священнослужитель величает божество, так слуга взывает к господину, так в официальном письме низший обращается к высшему.

– Досточтимый предок мой, образец самурая! Судьба поставила перед вами выбор, одна мысль о котором вгоняет меня, недостойного, в дрожь. Следуя пути воина, всецело отдавшись служению, вы бросились спасать господина, оставив жену в беде. Ваш поступок всегда будет путеводной звездой для истинных самураев. Мне стыдно признаться, но я не таков…

Что он говорит? В чем винит себя?!

– То, что вы, Киннай-сама, пережили наяву, я пережил во сне. Но это не умаляет моей вины. Что наша жизнь, если не сон? Я напал с мечом на дознавателя Рэйдена, будучи уверен, что нахожусь на лесной поляне и сражаюсь с разбойниками. Но не в покушении на гостя кроется моя вина. Я и не знал тогда, что это гость! Ни на миг я не усомнился, что предо мной разбойник. Значит, и ответ я должен держать по всей строгости нравственного закона.