Отдав должное подвигам героя, старшие члены клана перешли к главному вопросу, собравшему их вместе: к судьбе опозоренной Масако. Кодекс чести самурая в этом случае был неумолим, предписывая всем Хасимото два необходимых действия. Во-первых, насильников следовало покарать лютой смертью, восстановив две трети чести семьи. Это дело было сделано не в полной мере, поскольку насильники пали от стрел самураев иных родов, но глава клана Хасимото счел убийство разбойника с топором, а также гибель иных подонков от руки Кинная достаточным исполнением первого условия.

В любом случае, оживить насильников, чтобы Киннай получил возможность прикончить их своими руками – это было не во власти семьи Хасимото.

Для восстановления последней трети чести требовалось нечто простое, легковыполнимое и разумное во всех отношениях. Масако должна была покончить с собой, чтобы смерть избавила ее от бесчестья, а клан мужа от позора.

Нельзя сказать, что старшие мужчины клана не спросили у Кинная его мнения на сей счет. Спросили, конечно. Вопрос был пустой формальностью, ответ был известен заранее, и Киннай не сплоховал. Да, ответил доблестный воин и преданный вассал. Я сейчас сообщу жене о нашем общем решении.

И сообщил без промедления.

История умалчивает, как приняла Масако этот приговор. Плакала? Проклинала разбойников? Выходку князя? Своего мужа и родню?! А может, она выслушала супруга с безмолвной кротостью, осознавая долг перед семьей? Как бы то ни было, этим же вечером жена Кинная перерезала себе горло ножом, которым дралась с разбойником. Такой нож зовется кайкэн, то есть «нож-стрела» – острый клинок, следуя традиции, Киннай подарил невесте в день свадьбы. С тех пор Масако всегда носила с собой этот нож – на охоте в поясе, а дома на шее, в мешочке, затянутом шнурком.

Честь была восстановлена, клан удовлетворен.

Беда грянула внезапно. Не прошло и трех дней после гибели Масако, как вдовец Киннай также покончил с собой, вспоров себе живот. Он совершил это в одиночестве, не предложив кому-нибудь из друзей отсечь ему голову, избавив от длительных мук. После себя Киннай оставил завещание – письмо, где самурай сообщал свою последнюю волю, он предусмотрительно отложил подальше, дабы не забрызгать бумагу кровью и не помять ее в судорогах агонии.

Причин такого поступка Киннай не изложил. Но все и так понимали, что муж не перенес гибели жены, считая себя виноватым в ее смерти. Понимали и молчали: постыдная слабость Кинная, стань она достоянием молвы, утвердись словами родни, превратилась бы в позор, которого клан Хасимото только что избежал.

Вслух было озвучено следующее. Идея побега из лагеря принадлежала Киннаю, это он подбил князя на безумие, в результате которого господин подвергся опасности. Не снеся вины, в порыве раскаяния Хасимото Киннай решил прекратить земное существование.

Но вернемся к завещанию. Умирая, Киннай просил всего о двух вещах. Нет, не просил – требовал, согласно стилю письма. Нож, которым покончила с собой Масако, должен лечь на семейный алтарь в знак памяти о женщине, павшей во имя чести. Там же, на алтаре, должен храниться и меч, каким вспорол себе живот Киннай. Два клинка, омытых кровью мужа и жены, станут реликвиями рода, напоминая последующим поколениям о том, как следует вести себя в трудную годину.

Отказать мертвому клан не мог. Да и причин не было. Конечно, существовал обычай хоронить мужчин и женщин, покончивших с собой во имя чести, вместе с оружием, которым они воспользовались для самоубийства. Но этот обычай не входил в число обязательных к исполнению. Предсмертная воля члена клана возвышалась над ним, как долг самурая перед господином возвышается над долгом мужа перед женой.

Клинки водрузили на алтарь.

Цугава замолчал.

Лицо его было мокрым от пота, как если бы господин Цугава не рассказывал историю своего прадеда, а бегал, подобно разносчику еды, по городу с корзинами на плечах.

«Если я не захочу отвечать по личным причинам, – вспомнил я слова Цугавы, произнесенные в кабинете старшего дознавателя, – я открыто заявлю вам об этом. Если вы будете настаивать, я изучу мотивы, движущие вами, и отвечу, если сочту их вескими.»

Я не спрашивал об истинных причинах самоубийства прадеда Цугавы – о тех, которые семья скрыла, сочтя их позорными. Не спрашивал и тем более не настаивал на ответе. Хасимото Цугава сам, без моих требований, изучил все мотивы и счел их достаточно вескими, чтобы поделиться секретом со мной. Сильный человек, вне сомнений. Неслыханное доверие в отношении меня и немыслимая твердость нрава. Случись история, подобная истории прадеда, с сыном Цугавы – и глава клана без колебаний велел бы жене Ансэя покончить с собой.

– Вы позволите? – я указал на меч.

Он кивнул.

Испытывая душевный трепет, я приблизился к алтарю и взял меч с драгоценной подставки. Кто другой решил бы, что трепет – знак присутствия потусторонней силы, но я отлично понимал, что это просто волнение, чувство восторга и страха, рожденное прикосновением к реликвии. Обнажив клинок до половины, я посмотрел на холодную сталь. Это лезвие лишило жизни несчастного Кинная, предка господина Цугавы. И что?

Меч как меч. Клинок подписан: «изготовил оружейник Канэсада». Узор на стали похож на узор древесных волокон. Точно такой же украшает подставку. Медный хабаки[36], запирающий меч в ножнах, помечен знаком хризантемы. Рукоять из двух деревянных половинок, склеенных между собой и обернутых кожей ската. Обмотка: льняная тесьма зеленого цвета. Тесьма изношена: мечом в свое время немало попользовались.

Возможно, святой Иссэн уловил бы больше моего. Но у меня пока что не было причины вызывать старого монаха в усадьбу Хасимото.

– Благодарю вас, Цугава-сан, – я вернул меч на место. – А где нож, которым покончила с собой госпожа Масако? Я не вижу его.

– И не увидите, – спокойно откликнулся Цугава. – Его здесь нет.

– Где же он?

– У моей невестки. Кстати, ее тоже зовут Масако, как и мою прабабку.

– Как он оказался у нее?

– С моего ведома. Ансэй подарил его будущей жене в день свадьбы.

– Вы убрали нож с алтаря? – я опустился на колени напротив хозяина дома. – А как же завещание вашего прадеда?!

Цугава выпрямился, побледнел. Боюсь, ему показалось, что я обвиняю его в недостойном поступке. Я склонил голову, всем видом показывая, что раскаиваюсь и не настаиваю на ответе.

– Да, – после долгого молчания произнес господин Цугава. – Я нарушил волю прадеда. Дело в том, что нож, переданный невесте в качестве подарка – это было требование отца Масако. Я очень рассчитывал на этот брак. Он приносил огромную пользу обеим семьям, но моей – в большей степени. Отец Масако…

Жест Цугавы, по всей видимости, должен был продемонстрировать мне упрямство и неуступчивость этого человека.