голой прерии — и враги нас увидят так же ясно, как мы видим их. На волосок от гибели, мы не смели шелохнуться.

Еще раз с робкой надеждой взглянул я на небо. Все та же прозрачная звездная ночь.

Неужели я откажусь от освобождения женщины, связавшей свою судьбу с моей?

Вдруг меня осенила идея, весьма рискованная, но все же выполнимая. Опасностью я пренебрегал. Все, что не грозило верной смертью, было для меня приемлемо, и даже смерть лучше неудачи.

С нами была лошадь пленного команча; Стенфильд, если помните, обменял ее на свою кобылу. Что, если верхом на мустанге команчей проникнуть с тылу в лагерь? Эта поправка была лишь развитием первоначального плана. Все равно мне придется разыгрывать роль индейского воина, очутившись в стане врагов. Теперь роль моя начнется немного раньше, еще в прерии, и весь успех будет зависеть от эффектного дебюта. Так выходило драматичнее и интереснее.

Но я не гнался за театральными эффектами, а думал только о сути дела.

Измененный план имел одно крупное неудобство: я ворвусь в лагерь на индейском мустанге. Все взоры обратятся на меня. Воины опознают во мне своего товарища. Начнутся вопросы, восклицания. Кровь леденела в жилах при мысли об этой опасности.

Я знал десяток слов на языке команчей. С этим крошечным словарем немыслимо поддержать разговор. Наконец, меня выдадут голос и произношение. Был, правда, выход: отвечать по-испански. Многие команчи владеют этим языком, но испанские реплики покажутся им подозрительными.

Еще одно тревожное соображение: как довериться индейскому мустангу? Он чуть не сбросил Стенфильда в пути, брыкался, становился на дыбы, как будто всадник обжигал ему бока. Если лошадь взбунтуется при моем триумфальном въезде в лагерь, это привлечет внимание дозорных, проснутся подозрения. Индейцы начнут меня разглядывать в упор…

Допустим, я прорвусь за черту огней, не вызову подозрений и найду Изолину; допустим, что я ее вырву из рук индейцев, но можно ли положиться на капризную, норовистую лошадь в минуту погони? А вдруг она заупрямится и позволит себя настигнуть другим быстроногим скакунам или, покружив в прерии, понесет нас обратно в лагерь, для нее — домой, для меня — на верную смерть?

О, если б я мог подвести своего жеребца к самой цепи костров!

О, если б мог спрятать поблизости Моро!

Но это были праздные вздохи.

Приходилось войти в роль до конца и сесть на индейскую лошадь. Я заинтересовался мнением товарищей.

Все нашли мой план рискованным, а два-три человека настойчиво меня отговаривали. Это были люди, не посвященные в мою тайну, не знавшие, что меня окрыляет страсть. Большинство моих спутников были чужды героической романтике. Эти суровые люди любили просто, без крайностей и безумств, Но я был глух к благоразумным советам.

Некоторые, признавая опасность, соглашались, что другого выхода нет. Впрочем, два-три человека поддержали меня.

Только один из спутников еще не высказался, между тем его мнение было мне дороже мудрости всех товарищей, вместе взятых.

Еще не сказал своего слова старый траппер.

Глава LXXXVII

СОВЕЩАНИЕ С РУЖЕЙНЫМ ДУЛОМ

Рубби стоял в стороне от отряда в своей излюбленной позе: он припал к карабину, упираясь прикладом в дерево, причем дуло ружья щекотало ему переносицу.

Так как длина карабина почти равнялась росту Рубби, ружье и его хозяин издали походили на опрокинутую римскую пятерку.

Трудно было сказать, глядит ли Рубби в дуло карабина или же смотрит в прерию — на лагерь индейцев.

Уже не впервые наблюдали мы его в этой странной позе: она означала умственное напряжение.

Рубби совещался со своим оракулом, обитавшим в темном дуле ружья системы «Баргутса».

Все приумолкли, глядя на старого траппера. Люди понимали, что я ни на что не решусь без одобрения Рубби, и терпеливо ждали его веского слова.

Прошло добрых десять минут, но старый траппер молчал. Даже губы его не шевелились, и лицо было неподвижно. Только блеск беспокойных зрачков выдавал умственную работу. Если б не глаза, можно было подумать, что перед нами истукан, вернее, пугало, подпираемое палкой. Длинный карабин, почерневший в непогодах, ничуть не вредил сходству.

Оракул не спешил с изречением.

Рубби глядел попеременно в ружейное дуло и на индейский лагерь.

Он обращался к внешнему миру за необходимыми данными и вновь уходил в созерцание.

Люди, заинтересованные в исходе этого тайнодействия, начинали терять терпение. Слишком многое зависело от совета Рубби.

Однако никто не осмеливался потревожить старого чудака.

Никому не хотелось навлечь на себя язвительную брань траппера. В гневе он был страшен.

Наконец Рубби прищелкнул языком в знак того, что демон ружейного дула удостоил его ответом. Гаррей с робостью подошел к старику.

Как я любил энергичный кивок и причмокивание, которым Рубби обычно заканчивал свою консультацию с дулом. Узел разрублен. Старый траппер решил шахматную задачу!

Мы с Гарреем не стали расспрашивать Рубби; это было не принято. В таких случаях старый траппер вещал без приглашения. Мы только уселись у ног старика, выжидательно на него глядя.

— Скажи-ка мне, Билли, — начал Рубби, в последний раз пытая наше терпение, — скажи-ка, сынок, как вы смотрите с капитаном на это проклятое дело? Дурной оборот, не правда ли, юнцы?

— Дело скверное! — кратко ответил Гаррей.

— Вначале я тоже так думал, — прибавил я.

— Увы! — горько вздохнул молодой траппер. — В лагере нам не бывать…

— Не бывать? — возмутился Рубби. — Ах, вы, молокососы! Кто внушил вам такой вздор?

Я не выдержал:

— Есть один план… довольно рискованный… Мы только что его обсуждали.

— Выкладывайте его! — ехидно улыбнулся Рубби. — Посвятите меня, детки, в ваш замечательный план. Но торопитесь: времени у нас чертовски мало. Каждая минута