— Здесь, в центре Кару!

Он засмеялся.

— Да, здесь, на краю Кару Убийц.

— А отношения Меерласта и Ирэн? Расскажи мне об их любви. — Инджи посмотрела на него сквозь длинные ресницы. Джонти снова засмеялся.

— Ты просто заманиваешь меня. — Он немного подумал. — Да, пожалуй, вот в чем тут было дело: влечение разных миров. И полные жизни дни перьевого бума. Люди жили шампанским и вечеринками. Фермеры в одночасье становились миллионерами, потому что в Европе перья просто рвали из рук. А Меерласт был в гуще всего этого: когда начался бум, его инфраструктура была в полной готовности. Он предвидел это. В этом отношении он был просто гением. Когда он покупал склады в Европе, люди думали, что он сошел с ума. А девять месяцев спустя на эти склады мчались все светила моды и все производители одежды. А здесь, в Перьевом Дворце, Ирэн и Меерласт сидели и проводили те прелестные, элегантные, иной раз рискованные штрихи, которые потом стали определять эпоху.

— В сущности они оба были художниками. — Инджи откинула волосы со лба.

Он улыбнулся.

— Ты романтик, Инджи. Да, если хочешь выглядеть любезной, можно, наверное, сказать и так. Можно изобразить из них скорее художников, чем твердых, как скала, деловых людей. Потому что это тоже про них. Проницательные деловые люди.

— А я считаю, что они художники, — убежденно повторила Инджи. — Я ощутила это в их доме.

— Ну, давай скажем так: иногда они смотрели в телескоп, хотя чаще забывали об этом.

— Урок продолжается?

— Нет, сегодняшний урок завершен. А вот ты — собираешься снова начать рисовать здесь, в Йерсоненде? Разве ты не ходила в магазин?

Инджи вспыхнула и почувствовала раздражение от тепла, поднявшегося от шеи и окрасившего щеки.

— Надеюсь, — тихо пробормотала она.

Джонти посмотрел ей в глаза.

— Ветер прочищает тебе мозги, Инджи. Всякий раз, как ты приходишь к моему дому, глаза у тебя становятся ярче.

— Я… не знаю, — произнесла Инджи, — могу ли я еще рисовать. Я…

— Я чувствую это каждое утро, — утешил ее Джонти. — Каждое утро я уверен, что утратил это. И все же, когда наступает вечер, я понимаю, что достиг еще чего-то. Ничего столь же совершенного, как Спотыкающийся Водяной, потому что он выше моей одаренности. Водяной вырос из земли, чтобы показать мне, чем я никогда не стану. Теперь я это знаю и больше не тревожусь. Я выяснил свой предел. Спотыкающийся Водяной освободил меня от вечного стремления создать совершенный образ. Ты понимаешь?

— Да, — ответила Инджи и подумала: и когда же ты будешь готов, Джонти, признать, что водяной — творение твоих рук? А вдруг, подумала неожиданно она, Водяной и вправду вырос из земли, как дерево? — Ты счастливчик, — произнесла она тихо. — Большинство людей проводят всю жизнь в поисках своего Спотыкающегося Водяного. А твой оказался прямо тут.

— Дарован мне, — сказал Джонти, вставая и направляясь к воздушному змею. — Ангелом! — крикнул он, ухмыляясь.

Они запустили нового желтого змея на склонах Горы Немыслимой, в ветер такой чистый и прозрачный, в горизонт такой синий и бесконечный, что Инджи уже не понимала, летит ли это змей или же она сама, с бечевкой в руке, парит в этой синеве.

Для меня все меняется, подумала она и глотнула ветра Кару.

9

Меерласт Берг прибыл в Амстердам с легким чемоданом, в котором лежал костюм, галстуки-бабочки и несколько превосходных рубашек; с еще одним, более тяжелым, с аккуратно упакованными в бархатные отделения протезом из слоновой кости, протезом из резко пахнущего дерева и протезом черного дерева с серебряной инкрустацией; и с третьим, настолько легким для своего веса, что можно было подумать — в нем нет ничего, кроме воздуха.

Вот этот третий чемодан Меерласт особенно оберегал всю дорогу из Южной Африки в Европу. Чемодан был сделан на заказ, из крокодиловой кожи, оторочен красным бархатом, с крохотными отверстиями для вентиляции.

Можно было предположить, что Меерласт нес в нем музыкальный инструмент — скрипку или трубу. Поэтому люди на корабле поначалу приняли его за музыканта, который направляется в концертные залы Европы: шикарный мужчина в одежде превосходного качества, с увечьем, которое он сумел из унижения превратить в прекрасное украшение.

Во время утренней прогулки по верхней палубе и за завтраком Меерласт прицеплял темный протез из резко пахнущего дерева. На ланче он появлялся с протезом черного дерева, инкрустированным серебром, а вечером к элегантному вечернему костюму полагался протез из слоновой кости с вырезанными на нем символами, которые привлекали всеобщее внимание.

Протезы Меерласта и восхищение женщин тем, как он сумел превратить свое увечье в шикарный социальный вклад, помогли ему лучше понять, что притягательность и эротическое обаяние часто основываются на отклонении от обычного. Это понимание он применил и к своим разработкам: то единственное дерзкое отклонение, которое привлекало внимание в силу своей неуместности, неожиданно начинало казаться таким правильным, таким возбуждающим.

И он ходил на своем протезе так, что иной раз остальным мужчинам казалось, что увечье — это преимущество, особенно если в разговор вплетались красочные охотничьи рассказы о чудовищном льве, который и сделал его калекой.

Меерласт везде носил с собой самый легкий чемодан и тщательно оберегал его от брызг морской воды. Пассажиры шептались, что там находится какая-то живность, а позже, когда все перезнакомились, его спросили игриво, но осторожно:

— А что вы носите в чемодане из крокодиловой кожи?

Меерласт улыбнулся:

— Потенциальное состояние. Я даже сплю, держа чемодан в руках.

Этим подтруниванием он как бы предложил им строить дальнейшие догадки, вечерами в обеденном салоне; оркестр продолжал играть и после ужина, мужчины усаживались вокруг Меерласта с сигарами и коньяком, а женщины с любопытством смотрели на него и слушали его байки про Африку.

— Вы думаете, там пепел любимого родственника, который я собираюсь развеять в саду замка? Или считаете, что там скрипка Страдивари, которую я готов защищать ценой собственной жизни? А может, редкое тропическое животное в зимней спячке, которое потрясет всех зоологов в Европе?

Они качали головами и смеялись, и до того, как плавание закончилось — некоторые даже проверяли чемодан на вес — пришли к общему мнению, что он пуст.

— Вообще ничего? — смеялся Меерласт как-то поздно вечером, играя в карты, в то время как корабль пересекал экватор. — Совершенно пустой?

Но он так и не признался, что в нем, а когда прибыл в Амстердам, один из пассажиров, мужчина неопределенной национальности, исключительно хороший картежник, который назвался журналистом «National Geographic» и заявил, что должен написать статью о плавании из Африки в Европу, попытался в сумятице, среди воздушных шаров и серпантина и волнующейся толпы, прямо на трапе вырвать чемодан из рук Меерласта.