Когда я вошла в комнату Джори с чисто вымытыми и перепеленутыми детьми, он молча плакал, держа в руке длинный листок бумаги кремового цвета.

— Прочитай, — сказал он, положив листок на стол близ своего кресла и приняв у меня из рук детей. Затем он спрятал мокрое от слез лицо в пушистые волосики сына и дочери.

Я взяла письмо: плохие вести почему-то всегда приходили в Фоксворт Холл на кремовых листках.

«Мой дорогой и любимый Джори, я — трусливая женщина. Я всегда знала это, но надеялась, что ты этого никогда не узнаешь. Ты всегда был сильным. Я люблю тебя и, без сомнения, всегда буду любить, но я не смогу жить с человеком, который не сможет больше удовлетворить меня.

Я смотрю на твое ужасное кресло и на твою неподвижность, к которой ты привык, и знаю, что я не привыкну к этому никогда. Твои родители добивались от меня, чтобы я вернулась к тебе, чтобы я поговорила с тобой откровенно. Но я не могу сделать этого, иначе может прозвучать что-нибудь, от чего я сойду с ума. Ты можешь своей лаской удержать меня, а я должна уехать, пока не потеряла разум.

Ты же видишь, милый, я уже стала наполовину безумна, живя в этом доме, в этом ужасном, ненавистном мне доме, который обманывает своей роскошью. Я часто лежу на своей одинокой кровати и мечтаю о балете. Я слышу звуки музыки, она все время звучит в моем воображении. Я должна вернуться туда, к этой музыке. Я знаю, что это эгоистично и жестоко, но прости меня, если можешь.

Прошу тебя, не говори дурного обо мне нашим детям, когда они вырастут и начнут спрашивать о своей матери. У тебя есть все основания ненавидеть меня, потому что я предала и тебя, и детей. Но молю тебя, не надо меня ненавидеть, и пусть дети думают обо мне хорошо.

Вспоминай меня такой, какой я была в наши молодые и счастливые годы, когда мы были хозяевами своей жизни.

Не вини ни в чем ни себя самого, ни кого-либо другого. В том, что я наделала, виновата лишь я одна. Считай, что я не приспособлена к жизни; я никогда не жила реальностью — и не смогу. Я не могу глядеть в глаза жестокостям этой жизни, которая разбивает мечты и уничтожает людей. Считай, что я — просто фантазия, созданная твоим и моим воображением, и тогда ты легче смиришься с моим уходом.

Прощай, моя любовь, моя первая прекрасная любовь и, к сожалению, единственная искренняя любовь. Желаю тебе найти такую же редкую женщину, как твоя мать. Она — единственная, кто в силах примирить тебя с реальностью, пусть даже и жестокой. К сожалению, Бог не наградил меня такой же матерью, как твоя.

С любовью и раскаянием,

твоя Мел».

Листок выпал из моих рук и, затрепетав, упал на пол. Мы с Джори оба смотрели на него таким грустным и таким безнадежным взглядом.

— Ну, вот и кончено, мама, — безжизненным голосом проговорил он. — То, что началось, когда мне было двенадцать лет, а ей одиннадцать, — кончено. Я построил всю мою жизнь вокруг нее, предполагая вместе дожить до старости. Я отдал ей лучшее, что мог предложить, но ей этого было недостаточно, потому что волшебная сказка кончилась.

Я хотела сказать ему, что Мелоди не осталась бы с ним и тогда, если бы он продолжал танцевать. Теперь это было ясно. Ее натура отвергала непонятную ей способность жить, несмотря ни на что, и оставаться человеком.

Нет, подумала я, это несправедливо. Говорить ему это — жестоко.

— Прости, Джори, мне очень жаль… — я не досказала то, что хотела: — Но ты справишься с жизнью и без нее.

— Мне тоже жаль, — прошептал он, избегая встречаться со мной взглядом. — Какая женщина теперь согласится жить со мной?

Возможно, он никогда уже не будет сексуально полноценным мужчиной. Конечно же, ему нужен кто-то, кто согревал бы его в постели в эти длинные мучительные ночи. По выражению его лица я знала, что ночи были худшим временем в его жизни. Он ощущал себя одиноким, потерянным нравственно и бессильным физически. Джори был подобен мне: ему нужны были чьи-то ласковые руки, обнимающие в кромешной тьме ночи, чьи-то поцелуи, убаюкивающие и успокаивающие перед сном, пробуждающие утром. Нужен был кто-то, раскрывающий над головой спасительный парашют любви.

— Этой ночью дул сильный ветер, — тихо начал рассказывать он, в то время как близнецы сидели на своих детских стульчиках и размазывали по личикам теплую кашу. — Я проснулся с ощущением, что слышу дыхание Мел возле своего лица. Но ее не было. Утром я услышал голоса птиц — они строили гнезда, распевали песни… и тут я увидел это письмо. Я отчего-то знал, еще не читая, что в нем. И сразу же для меня птичьи песни любви превратились в тривиальные территориальные притязания. — Он опустил голову, чтобы спрятать от меня лицо. — Я слышал, что дикие лебеди никогда не меняют партнеров. Буду утешаться мыслью, что я, как лебедь, потеряв подругу, стану хранить в памяти ее образ.

— Милый, милый… — гладила я его черные волосы. — Любовь придет снова, помни это и надейся.

Он кивнул:

— Спасибо, что ты и папа всегда рядом, когда вы мне нужны.

Боясь расплакаться, я обняла его:

— Джори, Мелоди покинула тебя, но она оставила тебе дочь и сына — будь же благодарен судьбе за это. Она бросила их, и теперь они зависят целиком от тебя. Она пренебрегла не только тобой, но и собственными детьми. Ты имеешь полное право оформить развод, и постарайся воспитать детей так, чтобы им передалось твое мужество. Ты сможешь жить без нее, Джори. И пока ты будешь нуждаться в нашей помощи, мы с отцом всегда будем рядом.

Все это время меня одолевала одна мысль: Мелоди нарочно не позволила себе любить детей, так же, как и им привыкнуть к себе, чтобы сделать разрыв менее болезненным. Ее прощальным даром любви к своему товарищу по детству были дети.

Джори смахнул слезы и с грустной иронией улыбнулся.

Внезапно поведение Барта коренным образом переменилось: он стал часто улетать в деловые поездки, появляясь так же неожиданно, как и исчезая; и никогда не задерживался в своих путешествиях более чем на три дня, будто опасаясь, что мы в его отсутствие промотаем его состояние. Мне он зачастую объяснял это так:

— Я должен быть в курсе всего. Никому нельзя доверять так, как себе.

В тот несчастливый и памятный день, когда Мелоди, убежав из Фоксворт Холла, оставила Джори записку, Барт как раз был в деловой поездке. Когда он вернулся, то воспринял отсутствие Мелоди за обеденным столом как само собой разумеющееся.

— Опять киснет у себя наверху? — с безразличным видом спросил он, взглядом указывая на ее стул.

Джори отказался как-либо отвечать на его вопрос.

— Нет, Барт, — сказала я. — Мелоди решила продолжить карьеру и уехала, оставив Джори записку.

Поднятые недоуменно брови Барта цинично вздернулись, он метнул на Джори взгляд, но не сказал ни слова сожаления или сочувствия брату.