— Ха, крысиный запах ты скорее…

— Хватит базарить! — Игла впивалась в кожу, как трудолюбивая оса. — Не шевелись.

У татуировщика на фалангах пальцев были наколоты буквы и цифры, совершенно бессмысленные для того, кто не знал кода. Изо рта у него сильно разило пивом. Алексей не выдержал и отвернулся. Он закрыл глаза, и неожиданные образы представились его внутреннему взору. Причина их появления лежала на кончике острой иглы, в обжигающей боли на груди. Он вдруг вспомнил другой день, когда ему приходилось испытывать подобную боль. Тогда ему было двенадцать, и то был последний день, который он провел в Ленинграде. Его мать, графиня Серова, увозила его в Китай. Прочь от бед, которые несли с собой большевики. В тот день Йене пришел попрощаться с ним. Он пожал Алексею руку, как взрослому, и попросил заботиться о матери. «Я горжусь тобой», — сказал тогда Йене. Алексей вспомнил тоску в его зеленых глазах. Вспомнил, как солнце горело в его волосах, когда он скакал прочь на своем коне. Вспомнил острую боль у себя в груди. Не на коже, а где-то глубоко внутри.

Лида однажды сказала ему: «Твоя, Алексей, беда в том, что ты страшно заносчив».

Посмотри на меня сейчас, Лида. Какая уж теперь заносчивость, верно? Я в тряпье, среди банды воров, мою кожу колют грязными иглами. Это для тебя достаточно скромно? А если они узнают, что я обманул их и на самом деле не был в Тровицком лагере, в этой игле окажется кислота. Или ее заменит нож.

— Посмотрите на него, — произнес шипящий голос. — Да он никак заснул.

— Ага. Показывает, что он тоже не пальцем деланный.

— Скучно, мол, ему.

— Гордый, ублюдок. Какого черта он Максиму понадобился?

Алексей открыл глаза, посмотрел на лица, поднес бутылку к губам и сделал долгий глоток.

Чан был с ней нежен. Таким нежным Лида его не помнила. Он как будто боялся, что она сломается в его руках. Или он привык иметь дело с хрупкими китайскими орхидеями, которые требовали особенной осторожности? Она слышала свои стоны. Пыталась заглушить их, но не могла, потому что ей хотелось, чтобы он разорвал ее на части и снова сложил так, чтобы она слилась с ним, телом и душой.

Но когда он ласкал ее, гладил, целовал ее грудь, исследовал ее обнаженное тело, как знакомую территорию, которую хотел снова хорошенько запомнить, она почувствовала: что-то внутри нее перестало подчиняться ее воле. Она задрожала. Как будто все, что было в ней плохого, начало выходить из нее, через каждую косточку, через каждую пору. Боль, страх, злость, неумеренные желания. Все это лилось из нее потоком.

Он обнимал ее. Качал на руках, что-то шептал, утешал, прижимал ее к груди так крепко, что она переставала ощущать границу между ними и принимала его мощное сердцебиение за свое. Она приникала к нему, вдыхала его, проникалась им, чувствовала, как он медленно, дыхание задыханием, снова становится частью ее.

А когда скольжение его руки загладило трепет внутри нее и звуки у нее в голове, он поцеловал ее в губы так жадно, что она почувствовала боль. Ей стало понятно: он знал, что до этого она была не готова… Как он мог знать ее лучше, чем она сама знала себя? Их руки и ноги переплелись, и она неотрывно смотрела ему прямо в глаза все время, пока они снова не обрели себя.

* * *

Кожа ее пахла, как и прежде. Она блестела от пота. Все это избавило Чана от опасения, что его девушка-лиса могла уйти от него слишком далеко. Пока она не задрожала в его руках, он думал, что потерял ее, что она теперь принадлежит тому русскому с волчьими глазами. Он провел губами по мягкой ложбинке у основания ее шеи и услышал стон, хотя и не понял, с ее ли губ он сорвался или с его.

Он лежал на боку и смотрел на нее. На ее руки, на ее подбородок, на шрам у нее на груди. На влажный рыжий холмик волос внизу живота, на ее огонь, горевший и снаружи, и внутри. Она была прекрасна. Не в китайском представлении. На восточный вкус у нее были слишком крупные кисти, ступни и даже колени, и нос казался слишком длинным. Но он любил эти части ее тела. Ее бледная кожа мерцала, как речная вода в неярком золотистом свете, но, прикасаясь к ее плоскому животу или к тугим мускулам бедра, он чувствовал под ними твердость, как будто там проходила стальная сеть. Была ли она там раньше?

Нет, это было нечто новое.

В Цзюньчоу он увидел в ней такую решительность, которую никогда раньше не встречал у женщин, отвагу, которой раньше наделял только мужчин. Она раскрыла ему глаза и показала, что бывает и иначе. Но эта ее нынешняя внутренняя сила — что-то совсем другое. От этого ощущения у него дрогнуло сердце. Эту сеть выковало в ней ее путешествие по России, и он почувствовал укол вины за то, что не был с ней рядом. Отныне какая-то ее часть уже не будет принадлежать его душе. Как будто жадные боги решили все-таки оставить его девушку-лису себе, не отдавать ему.

— Лида.

Ночь проходила слишком быстро.

— Лида, скажи мне, где твой отец?

Она уткнулась лицом ему в грудь и ничего не сказала.

— Ты еще не узнала, где он находится? — настойчиво повторил Чан.

— Он здесь, — пробормотала она.

— В Москве?

Она кивнула.

— Хорошая новость.

Она пожала плечами, на которых лежала его рука, и он вспомнил это движение. Движение, обозначающее упрямство. Он уже и забыл, что каждое ее едва заметное движение вкрадывалось в его сердце.

Он погладил ее по спине, ожидая ответа.

— Я не могу его найти, — голосом, лишенным интонации, произнесла она.

— Расскажи. Расскажи, что тебе известно.

Он почувствовал, как ее ребра вздрогнули.

— Я узнала, что его перевели из Тровицкого лагеря в секретную тюрьму в Москве. Но где она, я не знаю. — Она подняла голову, в янтарных глазах был вопрос. — Зачем они это сделали?

— Он ведь был инженером, правильно? Может быть, им для чего- то понадобились его знания.

— Я уже начала думать, что эти сволочи забрали его для… — Слово как будто застряло у нее в горле. — Экспериментов.

Он нахмурился.

— Каких экспериментов?

— Медицинских. Я слышала разговоры… что такие вещи проводятся, и решила, что секретные тюрьмы в Москве могут быть предназначены для этого.

— Люди, как лабораторные крысы?

— Да.

— Лида, ты в самом деле думаешь, что с ним могло произойти такое?

Она покачала головой, не отрывая лица от его груди.

— Я не знаю.

— Давай все же считать, что им нужен его инженерный талант. Ты говорила, что он был одним из лучших.

— Он был одним из главных советников при царе, пока… не случилось все это. — Она посмотрела на его лицо.

— Тебе больше ничего не известно? Только то, что его перевели в Москву?