– А с тобой-то что будет, Блин? С твоей учебой, с твоей карьерой?

– Я вчера вернулся в общагу и обнаружил, что меня вытурили – со всеми моими дрочекнижками. Знаете, кто дрых в моей постели, свернувшись кольцами, как черная змея? Тот чертов танзаниец. Видать, Мудэ понравился его стиль. Ну и я решил, что настал мой черед. Делать ноги.

– Слушай, Блин. Будь с нами откровенен. Ты вообще спрашивал парня о чем-то, или это была разводка?

– Сомнениям меня не искусить, – фыркнул Блин. Он нажал кнопку фиксатора и откинулся назад, заложив руки за голову. – Кроме прочего, я того стою.

– Тысяча баксов за разменявшего тридцатку панка-пекинеса? Которого на трассе сделает любая студентка?

– Ах! Зато какая из меня прислуга! Стираю девчачьи панталоны. Оцень пловольно.

Ян не стал ждать автобуса из аэропорта Цюйфу. Сумку и куртку Ян оставил Чжоа. Решил, что заберет их потом, в школе.

Он прыжками побежал по узкой глинистой дорожке на восток, к деревне, радуясь, что вернулся к родным полям. Дворники улыбались Яну. Колхозники махали ему руками. Видимо, тут и крылась вся разница: в Пекине никто на улицах не улыбался, никто не здоровался. Люди шли мимо людей, глядели перед собой и избегали смотреть на других. Видимо, это разница между сельской и городской жизнью, а не между правительствами, народами или расами. Наверное, есть только два народа – город и село.

Ян с грохотом пронесся по дощатому мосту над каналом и перепрыгнул живую изгородь. Сквозь влажный воздух он видел фэны, восстающие против нисходящего сумрака, и дедушку, который, как небрежно вычерченный темный иероглиф на вершине, изгибался, выполняя древние свои упражнения.

Я потому в беде великой пребываю,

что телом-самостью я обладаю.

И если б телом-самостью не обладал,

то разве б были беды у меня?

Поэтому коль человек заботится

о теле-самости своей,

как о Поднебесной всей,

Ему и Поднебесная доверится немедля.

И если человек дорожит

телом-самостью своей,

как Поднебесной всей,

Его признает всякий в Поднебесной[213].

Лао-цзы. Дао-Дэ Цзин

ну или

Политикам не доверяй,

Паркометры проверяй…

Боб Дилан. Подземный блюз тоски по дому[214]

© Перевод Н. Караева.

То есть как – только вы одни такие изо всего молодняка и не слыхали раньше, как ведмедь приходил в Дно Повала? Огромный такой ведмедь с гор, да не просто огромный, а до ужаса громадный. Весь косматый, да коварный, да голодный Чуть все Дно целиком не сожрал, пока Шельмец его на место не поставил, вот погодите – услышите да поймете…

Отличное осеннее утро стояло, раннее, зябкое да сладкое, как сидр. На всем Дне только Папа Солнце уже встал и колготился, да и то едва. На нижних ветках диких яблонь еще болтались шнурки раннего тумана – кто в такое верит, зовут туман этот «лохмы морока». Ночные смены да дневные очень медленно сменялись. Сверчки еще скрипицы свои не отложили. Паучки из паутин росу не повытряхнули. Птицы толком не проснулись, а нетопыри толком не заснули. Ничего не шелохнется, один палец солнца мягонько так по свилеватой коре лещины ползет. Красивше часа не сыскать в этот красивейший день красивейшего времени года, и довольный народец Дна считал: пусть себе настает неспешно да спокойно, всё радость.

Белка Шельмец Горболыс-то проснулся уже, но не колготился. Валяется лениво себе в самом высоком дупле тополя-небодера, только нос из подушки хвоста виднеется, сны смотрит, как он взял да полетел. Только время от времени глазком ярким сквозь сон да пушистую подуху мелькнет, проверит лещину внизу – не пора ль урожай орехов собирать. А надо признать, они уж почти и дозрели. Весь день вчера смотрел, как мягонько они буреют и буреют, а как солнце село – определил, что еще денек, и готовы идеально.

– А это значит, что, коли я сегодня их не соберу, завтра, очень возможно, они к идеальной своей готовности на день припоздают.

И так лежит он и слово себе дает: «Вот едва тот лучик до первого ореха доберется – сразу встану и займусь». Потом опять пару раз глаз прижмурит: «Вот едва тот лучик до второго ореха доберется, так я вниз сразу вжик с сумкой и давай собирать». …Ну и так далее – только дремлет да прохлаждается, воздухом тихим да сладким наслаждается. Орехи меж тем буреют. Лучик солнечный тихо дальше ползет себе – пятнадцать орехов! двадцать! – да только утро такое пригожее, а воздух так сонно висит, что все равно мир-покой рушить не хочется.

В общем, палец солнечный только к двадцать седьмому ореху потянулся, как по всему Дну распрокатился богоужасный господинемилосердый рык, точно сам Сатана товарняк пригнал, иль накрайняк кто там за ним следующий подпаленный так голосить могёт.

Ох что за рык! Ох ох ох! Да не просто громкий и долгий, а высокий да низкий, да мороз по коже от него, да в жар бросает – все сразу. Лохмы морока с паутинами паучьими все враз приморозило – такой вот мороз от него! – а ручейки перекипели насухо да яблоня вся почернела от адского его жара. Даже на верхотуре у Шельмеца, на тополе-небодере этом листики скукожились – вот-вот опадут, хоть время падать им еще очень нескоро. Мало того – рыком этим всю дрему Шельмецу порастряхнуло так вдруг, что Горболыс перепуганный аж застрял меж полом и потолком. Завис эдак, окаменев враспялку, будто зачарованный в воздухе, зенки – что бисквиты, а все до единого волоски – дыбом, что иглы у надутого дикобраза.

– Это что, за ради шести десятков циклонов, тут такое? – спрашивает он себя дрожащим голоском. – Дрема кошмаром оборотилась?

И за нос себя – цап, проверить на всяк пожарный. Чары все тут – чпок, и Шельмец на пол – бум!

– Хмм, – задумался, нос да коленки себе потирая, – явно сон, да только с примесью кошмарного шума – вот как в обычном старом добром сне бывает сон, будто плывешь и летишь… только если без шуток саданет, стало быть, и пол настоящий.

И тут опять как зарокочет – «РРРРЫК!» – и тополь от корней до кроны весь сотрясся, да так, что никакой божьей твари на ногах не устоять. Шельмец осторожненько так на оббитых коленках по полу шмыг, да нос осторожненько наружу, да очень-очень осторожненько шею вытягивает и глядит на прогалину внизу.

– Я кому сказал – РРЫК!