то, что клоун не пугал Клода – это пугало ещё сильнее. Он прожил здесь так много лет – и это его тоже не пугало. А вот меня – пугает. – Месье Буке вздохнул. – Как видите, мы уже погрузили коробки. Спасибо, что так много упаковали за нас. Я оставлю вам мебель и всё в этом роде. Когда-нибудь здесь снова будет жить кто-нибудь из нашей родни – когда будет покончено с коммунистами. Когда вы их разгромите. Ну а пока я и дальше буду сдавать дом в аренду вашему Экуменическому совету и… – Он окинул Шкипа каким-то новым взглядом. – А вы случайно не из ЦРУ или какой-нибудь организации подобного толка?

– Нет.

– Вот и хорошо, – засмеялся он. – Тогда я спокоен!

– Вам не о чем волноваться.

Некоторые самые непрочные предметы Шкип трогать не стал – пусть брат сам отвечает за их упаковку. Месье Буке решил оставить принадлежавшую доктору скрупулёзно выполненную модель уха, составленную из фарфоровых косточек.

– Она проделала сюда такой долгий путь. Увозить её обратно так досадно, да и незачем. Наша задача – спасти для семейной библиотеки книги и бумаги. У нашей сестры к ним какая-то страсть. Бумажки, бумажки… Для неё это наше единственное наследие, но я ей говорю так: «Почему у нас вообще должно быть какое-то наследие? Гибели подвержено всё, всё хорошее и всё плохое. В этом мире столько войн, столько бурь! Разрушение на разрушении! Что случилось с Клодом? Пшик! – взрыв и больше ничего! Вот и со всеми нами то же самое – прах, пыль, пшик, вот и всё наше наследие»… Нет. Это я брать не буду. Очень уж оно хрупкое.

Своими толстыми пальцами брат разобрал и ощупал каждую деталь: наружное ухо с его pavillon[71] и lobe[72], потом conduit[73] и tympan[74], а там и labyrinthe osseux[75] с его vestibule[76] и fenêtres[77], его canaux semi-circulaire[78], и nerf auditif[79], и limaçon[80], и длинный туннель trompe d’eustache[81], уходящий в глубину черепа. Даже мельчайшие внутренние косточки – marteau[82], enclume[83] и étrier[84] – и губчатые на вид cellules mastoïdiennes[85] были огранены и подписаны.

– Ах! Такое всё маленькое, такое филигранное, старинная вещица – она у него, по-моему, чуть ли не со школьных лет. Клод получил сертификат то ли в 1920, то ли в 1921 году. – Неожиданно он спросил: – А знаете тот подземный ход, в котором Клод взлетел на воздух? Видели его?

– Нет, к сожалению, не видел.

– Avez-vous français? Un peu?[86]

Они перешли на французский, и беседа вскоре свелась ко всяким пустякам. По-видимому, этот крупный, солидный мужчина наслаждался той степенью откровенности, какой мог достичь в беседе на языке, на котором ему было не так легко вуалировать свои мысли.

Сэндс предложил месье Буке остаться до утра, но тот, кажется, побаивался проводить ночь на вилле, хотя на дорогах могло быть небезопасно. Всё уже погрузили в фуру. Он уехал, как только стемнело.

Несколькими неделями ранее месье Буке послал на условный адрес липового Экуменического совета письмо, в котором известил о дне своего прибытия. За это время Сэндс успел привязаться к некоторым из текстов покойника – паре безвестных ежеквартальных журналов и пыльных книг – и поместил их к себе в боксы, спрятал от докторовых родственников и наследников. Брат уехал без них.

И вот несколькими неделями позже Сэндс всё трудился над переводом абзацев, подчёркнутых доктором, – образчиков философии каких-то французских учёных мужей, о которых Шкип никогда и слыхом не слыхивал, малопонятных пассажей, которые необъяснимым образом бередили сердце, например, вот такого отрывка из статьи под названием «D’un voyage au pays des tarahumaras»[87] за авторством некоего Антонена Арто[88]:

Que la Nature, par un caprice étrange, montre tout à coup un corps d’homme qu’on torture sur un rocher, on peut penser d’abord que ce n’est qu’un caprice et que ce caprice ne signifie rien. Mais quand, pendant des jours et des jours de cheval, le même charme intelligent se répète, et que la Nature obstinément manifeste la même idée; quand les mêmes formes pathétiques reviennent; quand des têtes de dieux connus apparaissent sur les rochers, et qu’un thème de mort se dégage dont c’est l’homme qui fait obstinément les frais – et à la forme écartelée de l’homme répondent celles, devenues moins obscures, plus dégagéls d’une pétrifiante matière – des dieux qui l’ont depuis toujours torturé; quand tout un pays sur la Terre développe une philosophie parallèle à celle des hommes; quand on sait que les premiers hommes utilisèrent un langage des signes, et qu’on retrouve formidablement agrandie cette langue sur les rochers; certes, on ne peut plus penser que ce soit là un caprice, et que ce caprice ne signifie rien.

Вооружившись авторучкой и чистым листом бумаги и обложившись стопкой словарей, он ринулся в бой против его ужасающей невразумительности:

Когда Природа по какой-то странной прихоти внезапно изображает на каменной глыбе тело человека, подвергаемое пыткам, сначала кто-нибудь может подумать, будто это просто случайность, которая не означает ровным счётом ничего. Но когда в течение многих дней езды в седле он видит всё ту же осмысленную формулу повторённой несколько раз, когда Природа упрямо выражает одну и ту же идею; когда раз за разом возвращаются всё те же патетические формы; когда в каменных глыбах проявляются головы знакомых богов и когда возникает тема смерти, за которую человек настойчиво платит цену; когда в них отражается – становится менее смутным, более отделимым от каменного вещества – расчленённый облик человека, облик богов, которые всегда его истязали; когда целый край вырабатывает философию, параллельную философии населяющих его людей; когда становится известно, что первые люди общались языком жестов, и когда этот язык оказывается величественно высечен на скалах – вот тогда уж точно нельзя будет подумать, будто это просто случайность, которая не означает ровным счётом ничего.

Да, намерение таинственного месье Арто было не установить, как и расположение этой его страны племени тараумара – то ли где-нибудь в Новом Свете, то ли исключительно в голове этого самого Арто; однако причина, по которой доктор выделил этот пассаж, была очевидной: он и сам ощущал себя изнурённым путником, что бредёт по не поддающейся никакому истолкованию чужой