Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, — кивнула Лиза, — все верно. Иногда такое случается… Той же ночью девушка пришла к графскому пруду и поднесла свирель к губам. Она играла, чтобы спасти любимого человека, но в эту музыку она вложила всю свою боль, всю ненависть к Годфрику и тем людям, что безоговорочно поверили в авторитет Инквизитора, а еще — ко всей той толпе, что восторженно рукоплескала, глядя на казнь невинного. И юноша явился на ее зов. Но сил девушки не хватило на то, чтобы спасти его тело — лишь бесплотный дух предстал перед ней, облаченный в ее боль и ненависть словно в черный плащ…И с тех пор Черный Менестрель бродит по болотам, насылая кошмары на тех, кто причинил зло невинным… Вот, собственно, и вся легенда.
— Так, — Фигаро напряженно кусал губы, — выходит, что он погребен где-то на дне пруда… Это плохо, это очень плохо… Это значит, что тела теперь не найти… Ах черт, это очень-очень нехорошо…
— Хотите его изгнать? — Лиза едва заметно улыбнулась. — Он что — терзает вас ночами?
— Меня?.. Нет, нет, что вы… Просто размышляю вслух. — Следователь тяжело вздохнул. — А вообще — грустная легенда.
— Это потому что в ней много правды. — Лиза кивнула. — Всегда так: сказки редко бывают грустными. И у них редко плохой конец.
— Спасибо вам за рассказ.
— Да не за что. Просто странно, что вы сами на него не наткнулись. Есть даже баллада о Черном Менестреле. Ее, правда, пели лет четыреста назад. Но кое-где в старых книгах еще можно найти текст.
Она взяла гитару, чуть тронула струны и запела:
—..Мы неслись по лугам, где ковыль прорастает сквозь кости
Усредненных героев хоругвь обронивших в росу
Наши кони пьянели от бега на этом погосте
И на шаг перешли лишь в обугленном мертвом лесу
Мы умели на черных стволах замечать сигнатуры
О которых смолчал в манускриптах своих Парацельс
Мы плевали на всех палачей и на все префектуры
Мы смешали вино с киноварью, и выпили смесь
В алхимическом тигле расплавив презренное злато
И разбавив его предпоследним закатным лучом
Мы сломали клинки о колено и сбросили латы
Сделав вид, будто мы в этой битве вообще ни при чём
Где под солнцем Прованса синеют в долинах озера
Где замшелые стены соборов не знают тепла,
Мы ушли по затертым ветрами дорожным узорам
От слепого добра и не очень-то зрячего зла
Там в долинах трава на ветру мягче девичьей кожи,
Там по вечному небу плывут жемчуга облаков
И отмыв с себя гарь, мы хоть чем-то, но стали похожи
На людей, что способны на жизнь и чуть-чуть — на любовь
Дезертиры, бежавшие войн и циничного мира,
Наказанья за грех, епитимьи мирской суеты
Мы решили, что лучше уж сдохнуть поломанной лирой,
Чем сверкающей пикой стоять за чужие кресты
Общий наш приговор беспощадно порезан цензурой
Вырван с кровью из книги глумливым Законом-скопцом
Справедливость в сутане с крестом гордо носит тонзуру
Всех иных награждая фальшивым терновым венцом
Там где розы в слезах молча смотрят в печальное небо
Нас гвоздями в ладонях с тобой обручили навек
И разбила свой кубок о твердь вечно юная Геба
И на миг заглушил жернова этот проклятый век
Нас с тобой опустили туда, где белеют туманы
Где скользит белый лебедь над черною гладью болот,
Где на гербовой лилии кровь полыхает как пламя,
Где лежат мертвецы под пологом задумчивых вод
Я не знаю, о ком тебе петь, моя скорбная лира
По клинкам и по плахам течет одинаково кровь
Где война десять тысяч солдат на траву повалила
Там сто тысяч сожгла и развеяла пеплом любовь
Смерть — ошибка. Ведь мы же не смерти хотели
Я отрекся от Бога, я кровью скрепил договор
И в полуночный час из последней замшелой купели
Я на брег поднимаюсь и струн завожу перебор
Над гнилыми прудами отчаянно мечутся тени
Одиноко плывет по воде свет ущербной Луны
И святые отцы-фарисеи окрестных селений
Слыша песню мою видят ночью кошмарные сны
Мне на них наплевать — не для них я разорванным сердцем
Бью по струнам души в одночасье смеясь и скорбя
Не для них я рыдаю слезами аккордов и терций
Все как в жизни:
Играю опять для тебя.
…Ветер оторвал от земли стайку сухих мертвых листьев, закружил и швырнул свою случайную добычу в пруд. Небосвод озарила бледная вспышка, и где-то на западе глухо заворчал далекий гром. Весенний сумрак дышал влагой, но гроза пришла намного позже, глубокой ночью.
…— Фигаро! Фигаро, вставайте!! Да просыпайтесь вы! Беда!
Он резко сел на диване — голова слегка закружилась — не понимая, что происходит, что случилось, все еще одурманенный сном из которого его так грубо вырвали.
«В который уже раз», пронеслось в голове.
Это был Гастон — бледный и помятый, с взъерошенными волосами и дико блуждающим взглядом. Чуть поодаль стояли два господина в штатском; на лицах личной охраны короля кривой маской застыл испуг.
— Что… Что случилось?!
— Мари… Госпожа Воронцова… Кажется, ее отравили.
…Лестница, поворот, короткий коридор, где в настенных плафонах призрачно мерцают свечные огоньки, высокие двустворчатые двери. Яркий огонь камина.
Семь пар глаз уставились на следователя: король, министр, Малефруа, Клерамбо, двое охранников и еще одни — зеленые, глубокие и осторожные глаза человека, которого Фигаро видел впервые: высокий статный старик с окладистой бородкой облаченный в длинный белый халат.
Следователь вдруг понял, что он прибежал так как был со сна: растянутая от множественных стирок белая майка и широкие мужские трусы в горошек.
«Плевать», подумал он, а вслух сказал:
— Где Мари? Что случилось?
Но в следующий миг он и сам ее увидел.
Мари Воронцова, одетая в зеленый охотничий костюм, лежала на кушетке. Пиджак и белая кружевная рубаха были бесстыдно расстегнуты,