также и призраком — тенью сознания умершего человека, волею прихоти эфира обретшей подобие новой жизни. Он не был и демоном, существом из Иных Сфер.

Перед следователем стоял дух.

Некогда живой человек, победивший смерть чудовищным усилием своей воли и неловким колдовством существа, которое любило его больше жизни, любило настолько, что разделило эту жизнь с ним, случайно облачив в свои ненависть и муку.

И Фигаро почувствовал, понял каким-то древним, воистину звериным чутьем: сопротивляться ни в коем случае нельзя.

Вместо этого он, широко распахнув двери своей души, ринулся прямо в бездну неземной музыки.

Он открывал все шлюзы, сбрасывал все блоки, безжалостно выбивал ногой двери всех тех защитных механизмов, что нарастили на его сознании сотни тысяч лет эволюции. Он стал распахнутой дверью и белым флагом, с мясом и кровью вырывая из себя свое естество и на открытой ладони поднося к лицу Черного Менестреля.

«Смотри, — сказал он, — вот я. Стою перед тобой как есть, полностью вверяя себя тебе. Сейчас у меня нет и не может быть от тебя секретов, и если ты считаешь, что вправе меня судить — что ж, пусть так и будет. Но я судить тебя не в праве. Если ты думаешь, что я причинил зло невинной душе, то можешь казнить меня прямо сейчас и я безропотно приму приговор. Что с того, что те, что осудили тебя на смерть, давным-давно умерли и стали пылью, которую носит над холмами ветер? Есть полно других — не лучше прежних. Но если ты судишь людей, то ты — судья на кладбище. А если ты судишь людское скотство, то у тебя впереди целая вечность. Довольно грустная вечность, как по мне…»

Фигаро показалось — или что-то дрогнуло в глазах Менестреля?

Он чуть поднял голову, и свирель заплакала в иной тональности. Теперь ее звук нес в себе образы и послания, которые следователь, к своему удивлению, без труда понимал.

Черный Менестрель был лишен дара речи. Перед тем как отправить его на костер, Годфрик Анауэльский, подобно многим другим инквизиторам, опасаясь предсмертного проклятия, вырвал приговоренному язык и залил глотку зачарованным воском, дабы избежать также проклятия посмертного. Но дух сумел сделать своей речью музыку и теперь говорил с ее помощью со следователем — не словами, но смыслами.

Менестрель был стар, очень стар. Но, в то же время, он все еще был влюбленным юношей, и эта пропасть времени между его вечным «сегодня» и прошедшими столетиями с каждым днем становилась все шире. Все труднее было ему подниматься из темных вод графского пруда, все труднее было разбираться в душах людей, что год от года становились все сложнее и запутаннее, совмещая в себе, казалось бы, несовместимые вещи: рациональную скуку с любовью, чистоту рук и кровь, льющуюся так далеко, что убийца мог считать себя полностью непричастным к этим страданиям, долг чести и столбики цифр в бухгалтерских книгах. Людей становилось все труднее отличить от сложных, тонко настроенных механизмов, что молча тикали, отмеряя век за веком, и в мире, где год от году людей появлялось все больше и больше, одновременно становилось все пустынней и безлюднее. Менестрель ждал когда все то, что он так ненавидел в человеческих душах, в конце концов исчезнет, измениться, как виноградный сок на солнце рано или поздно становится вином, но вино утекло сквозь пальцы, превратившись в уксус и теперь все чаще его музыка просто не находила слушателей.

И было еще что-то, чего следователь до конца не понял: Менестрель был просто струной, растянутой между бесконечным пространством, куда так хотелось уйти и где горела его звезда — ослепительный шар мягкого света, и черными водами реальности, где так хотелось остаться и… отомстить? Нет, не отомстить, а просто что-то сказать тем, кто еще мог его слышать, потому что именно в этом — смысл любой мелодии, песни или книги.

И вдруг Фигаро, очнувшись от наваждения неземной мелодии, понял, что от Менестреля почти ничего не осталось.

Затянутая в черное фигура стала почти прозрачной и продолжала таять, словно снег на раскаленной жаровне. Колдовская музыка становилась все тише, все слабее и следователь, наконец, понял, в чем дело.

Аппарат Артура.

Машинка на голове Фигаро досасывала из Черного Менестреля последние силы.

И дух, понимая что происходит, не винил следователя. Потому что — Фигаро вдруг понял это очень отчетливо — Менестрель знал, что следователь лишь инструмент в чужих руках.

Нечто вроде свирели.

И тогда, не вполне понимая что делает, Фигаро повернул выключатель аппарата.

«Громоотвод», поворчав, нехотя стих.

Сверкнула молния, ударив в воды пруда, и на несколько секунд следователь ослеп. Он мотал головой, растирая кулаками глаза, а когда наконец зеленые пятна перестали плавать у него перед глазами, Менестреля уже не было. Но Фигаро был уверен, что заметил над водой тонкую тень, скользнувшую в заросли пожухлого камыша.

…А дождь все лил холодным водопадом, и гроза рвала на части небеса, но следователь еще долго стоял на берегу, всматриваясь в мутную круговерть, и то ли ждал чего-то, то ли что-то вспоминал. В усадьбу он вернулся уже засветло, одним махом осушил бутылку коньяка и тут же завалился спать прямо на кушетке у камина.

Спал он долго и без сновидений.

…Еловые дрова ярко горели в жерле камина, источая потоки ароматной смолы и потому весь гостиный зал «Тенистых Аллей» пропах чем-то радостно-новогодним, праздничным и несерьезным. Запахи пыли и плесени, наконец-то, выветрились; теперь усадьба пахла как обычная гостиница: кухней, табачным дымом, духами, типографской краской газетных листов и лосьоном для бритья.

Господин Малефруа снял проволоку с горлышка бутылки с шампанским — хлоп! — и принялся ловко наполнять высокие тонкие бокалы шипучим пенистым напитком цвета старого золота. Король, развалившийся в мягком кресле, поцокал языком, качая головой.

— Три часа, Малефруа. Не рано ли?

— Дождь, — лаконично ответил хозяин усадьбы, и передал бокал Мари Воронцовой, что сидела на кушетке, завернувшись в большой клетчатый плед и читала «Истории королевского дома» мадам Де Рунэ — любимую книгу конспирологов всех времен и народов.

— О да! — воскликнул Астор Клерамбо, запрокидывая голову и хватаясь за виски тонкими пальцами. — Ужасная погода! Под стать тоске, что пропитала эти древние стены!

— И правда, дождь, — процедил сквозь зубы Рамбо, попыхивая толстой сигарой. Министр выглядел кислее лимона и злее черта. — И какого лешего, спрашивается, мы до сих пор сидим в этом болоте? Третий день ливень; вся охота псу под хвост.

— Ну, господин Фигаро попросил нас задержаться до начала расследования, — пожал плечами Малефруа. —