Королева внешне безмятежна, она скрывает терзания из-за того, что ее дочь потеснил бастард без имени. Она занимает свое место на троне рядом с улыбающимся мужем и кивает своим многочисленным друзьям. Придворные дамы, от вдовствующей королевы Франции до Бесси Блаунт, оказывают ей все возможное уважение, большинство относятся к ней с особой нежностью. Каждая женщина знает, что, если муж оставит свою жену и скажет, что такова воля Господа, ни одна из них не будет в безопасности, даже если на пальце у нее обручальное кольцо.

Дворяне щепетильны в выражении почтения. Они не смеют открыто пойти против ее мужа, но то, как они кланяются, когда она проходит мимо, то, как тянутся послушать, когда она говорит, показывает всем, что они знают: она – испанская принцесса и английская королева и ничто этого вовеки не изменит. Ее избегает только семья Болейн и их родственник Томас Говард, новый герцог Норфолк – он не унаследовал отцовскую верность королеве, он думает только о растущей власти его собственной семьи. Все знают, что интересы Говардов связаны с успехом молодой женщины, которую они уложили в постель короля, их мнение о королеве ничего не стоит.

Они не заходят в покои королевы, но они при дворе повсюду, словно это их собственный дом, словно блистательный Гринвичский дворец – это маленький убогий замок Хивер. Я слышала от одной из дам, что эта Болейн, Анна, обмолвилась, что ей бы хотелось, чтобы все испанцы оказались на дне морском и ей бы больше не пришлось служить королеве. Думаю, если бы отказ от службы был худшим из того, чем могла бы угрожать Анна Болейн, нам бы нечего было бояться.

Но потеря кардинала и главенство при дворе партии Говардов означает, что у короля есть лишь один добрый советчик – Томас Мор. Он целый день подле короля, но пытается вернуться в город, к семье.

– Скажите своему сыну, что я пишу длинный труд в ответ на его работу, – сообщает он мне однажды, проходя к конюшням и подзывая свою лошадь. – Скажите, что мне жаль, что я так задержался с ответом. Я пишу слишком много писем для короля, чтобы успевать писать свои.

– Вы пишете все, как он велит, или сообщаете ему свое мнение? – с любопытством спрашиваю я.

Он осторожно улыбается.

– Я тщательно выбираю слова, леди Маргарет, и когда пишу, что он приказывает, и когда говорю ему, что думаю.

– Вы с Реджинальдом все еще придерживаетесь одних взглядов? – спрашиваю я, думая о Реджинальде, который ездит по Франции, совещаясь с церковниками, прося у них совета, который Томас Мор не стремится давать в Англии.

Мор улыбается.

– Мы с Реджинальдом любим расходиться в частностях, – говорит он. – Но в главном мы согласны, миледи. А пока он соглашается со мной, я склонен считать вашего сына очень умным человеком.

Под мое начало в доме принцессы поступает новая молодая женщина. Леди Маргарет Дуглас, дочь-простолюдинка королевской сестры, вдовствующей королевы Шотландии. Она была воспитанницей кардинала Уолси, и теперь ей нужно где-то жить. Король решает определить ее к нам, чтобы она жила у принцессы.

Я принимаю ее с радостью. Она хорошенькая, ей шестнадцать, ей не терпится попасть ко двору, не терпится повзрослеть. Думаю, она будет чудесной подругой для нашей принцессы, которая от природы серьезна и иной раз, в эти тревожные дни, удручена. Но я надеюсь, что опека над ней – не знак мне, что важность принцессы пошла на убыль. Я иду со своими заботами в часовню королевы, опускаюсь на колени перед ее алтарем и смотрю на золотое распятие, мерцающее рубинами, пока без слов молюсь, чтобы король послал девушку, которая наполовину Тюдор и наполовину простолюдинка, в дом принцессы не потому, что однажды скажет, что та такая же: наполовину Тюдор, наполовину испанка и вовсе не наследница трона.

Ричмондский дворец, к западу от Лондона, весна 1531 года

Джеффри приезжает ко мне в сумерки, словно не хочет, чтобы его заметили. Я вижу его из окна, выходящего на лондонскую дорогу, и спускаюсь, чтобы встретить сына. Он отдает лошадь конюху и опускается на колени на брусчатку, чтобы я его благословила, а потом ведет меня в холодный серый сад, точно не решится говорить со мной в доме.

– Что такое? Что случилось? – в тревоге спрашиваю я.

В сумраке я вижу, как он бледен.

– Я должен сообщить тебе нечто страшное.

– Королева?

– Слава богу, с ней все хорошо. Но кто-то пытался отравить епископа Фишера.

Я потрясенно пошатываюсь и хватаюсь за руку Джеффри.

– Кто мог такое сотворить? У него же нет ни единого врага.

– Леди, – мрачно произносит Джеффри. – Он защищает от нее королеву, он защищает от нее веру, и он единственный, кто смеет возражать королю. За этим точно стоит она или ее семья.

– Не может быть! Как ты узнал?

– Двое умерли, поев каши из миски епископа. Сам Господь спас Джона Фишера. Он в тот день постился и не притронулся к каше.

– Поверить не могу. Не верю! Мы что, итальянцы?

– Никто не верит. Но кто-то готов убить епископа, чтобы расчистить путь этой Болейн.

– Он не пострадал, храни его Господь?

– Пока нет. Но леди матушка, если она может убить епископа, она и на королеву посягнуть может? И на принцессу?

Я чувствую, как холодею, стоя в холодном саду; у меня трясутся руки.

– Не посмеет. Она не посягнет на жизнь королевы или принцессы.

– Кто-то отравил кашу епископа. Кто-то был готов это сделать.

– Ты должен предупредить королеву.

– Я предупредил и сказал испанскому послу, и лорд Дарси пришел ко мне, подумав то же самое.

– Нам нельзя сговариваться с испанцами. Сейчас особенно.

– Хочешь сказать, что так опасно противостоять Анне Болейн? Теперь, когда мы знаем, что король прибегает к топору, а она к яду?

Я, онемев, киваю.

Ричмондский дворец, к западу от Лондона, лето 1531 года

Реджинальд возвращается из Парижа в отороченной мехом мантии ученого, в сопровождении писарей и ученых советников, и привозит с собой суждения французских церковников и университетов, вынесенные после месяцев споров, изучения и обсуждений. Он присылает мне краткую записку, извещая, что едет к королю, чтобы отчитаться, а потом посетит меня и принцессу.

Монтегю привозит его на нашей барке, с приливом, под звук барабана, который помогает гребцам держать ритм и разносится над холодной водой в сером вечернем свете. Я жду их на причале Ричмондского дворца, со мной принцесса Мария и ее дамы, рука принцессы лежит на сгибе моего локтя, и обе мы гостеприимно улыбаемся.

Как только барка приближается настолько, что я вижу бледное лицо Монтегю и то, как он сжимает зубы, я понимаю, что случилось что-то дурное.

– Ступайте внутрь, – говорю я принцессе.

Киваю леди Маргарет Дуглас: