«…что-то в проруби мелькает, что-то там болтается… И не мог понять я точно, слыша взрывы и пальбу, то ли это был цветочек, то ль иное что-нибудь».

Я ответил хлестко, в духе «Правды»:

«Для агентов ЦРУ, для завистников, копящих злость, эта пьеса – как говном по лицу или в задницу рыбья кость!»

За этот выпад был наказан весьма элегантно:

«Ты всех потрясаешь, милый, новаторством и отвагой: раньше писали – чернилами и, в основном, на бумаге».

Попадало и похлеще, – друзья меня любили, – сокурсник-вапповец, обаятельный и добросердечный Женя Клименко, помогавший пробивать пьесу:

«Мир не видал таких кретинов, как суперспай М. П. Любимов! Тебя заела в Ялте скука – лакаешь водочный коктейль, а обещал работать, сука, как драматург и как кобель!»

Но на этом дело не закончилось, «Убийство на экспорт» взяли на радио, причем главные роли исполняли корифеи: М. Державин, Н. Вилькина, Н. Волков, А. Ильин, В. Никулин, слушала вся страна (особенно в парикмахерских), дивная запись. До сих пор, выпив бутылочку, я заваливаюсь на тахте, вывезенной еще папой из побежденной Германии, и слушаю самозабвенно свою пьесу. Народ откликался живо, например, из далекого Свердловска: «Вы подарили в конце года минувшего большую радость. Театру Любимова (наконец!!!) дана дорога в эфир. Это вселяет оптимизм. Любимов – выдающийся художник…» Юрия Петровича от этого не убавилось.

Малый успех породил новый вулкан энергии, и я попер дальше, а тут перестройка, новые надежды… Мой шпионский бурлеск «Легенда о легенде» долго никто не брал из страха (там пахло пародией не только на ЦРУ, но и на органы), не вызывала восторгов мелодрама «Кемпинг». Другой опус – «Дипломатическая история». В финале советский посол хватал бомбу, заложенную западными террористами в посольство, – что там Жанна д’Арк, восходящая на костер! – часовой механизм тикал на весть зал, перекрывая патриотический монолог. Пьесу отбивали во всех театрах, опасаясь согласования с косным МИДом. В отчаянии я инсценировал «Мы» Замятина, соединив его с Оруэллом (их еще не печатали), пьеса разошлась по многим театрам, начались переговоры, а тут, черт побери, стали печатать все подряд, и «Мы» растворилась в целом шквале ранее запретной литературы.

И все же… и все же прекрасно жить надеждой, прекрасно верить в себя и, выпив утром чашку кофе, думать о своем предназначении, и важно садиться за стол, прикидывая, что в будущем, пожалуй, стоит перенять опыт Хемингуэя, работавшего стоя и опустив ноги в таз с водой. Хотя у него неплохо получалось и в уборной, сплошь уставленной книгами.

Так и текла жизнь со своими взлетами, падениями и перепадами. Разменяли квартиру, вступил я уже официально в брак новый, летом выезжал на машине с Таней в Прибалтику. Мы подружились с Галей и Валерой Кисловыми, он служил под моим началом в Дании, катались в Армению и по Прибалтике вместе, они оба оказались людьми симпатичными и порядочными, Валерий был одним из немногих коллег, не страшившихся контактов с отверженным. Иногда брал в поездки сына, крутившегося в институте, и даже его собаку старого Джека, без которого Саша не желал ехать, показал Джеку прекрасные места, благодарна мне, наверное, за это его собачья душа.

Сын наяривал на гитаре мои вирши:

Саша на глазах взрослел, учился прилежно, но без энтузиазма, процветал в институте как диск-жокей, иногда попадал в драки, а однажды больно толкнул какого-то майора, который шел не по своей стороне ему навстречу. Больше всего я боялся, что Саша захочет работать в МИДе или в КГБ, понятно, что туда его не призвали. Сын отказался от распределения в какой-то затрапезный институт, получил «свободный выбор», в результате мой старинный друг (и великолепный баритон) Борис Ключников, ветеран ЮНЕСКО, устроил его на радио, там и забрили его во «Взгляд».

Саша ездил по стране и познавал реальность. Работал переводчиком по линии ЦК КПСС, но реальную жизнь тоже попробовал.

Вот из его письма: «В городе одно двухэтажное здание, в котором я и живу на койке номер сорок один. Уборная одна на восемнадцать комнат, один телевизор, один чайник и одна газовая плита. Нещадно орут дети. Механизатор с танкистом Витей вечером выпили шесть бутылок водки. Воняло невыносимо, т. к. душа нет и бани тоже».

Почему так грустно жить?[98]

Затяжной глоток кородряги.

И крутится в голове какой-то легкомысленный мотивчик на старый стих, посвященный прекрасной и единственной, в тот прекрасный и единственный час, в том прекрасном и единственном городе, что-то вроде «а я себе гуляю и сигареткой балуюсь, смотрю, переживая, на проходящих барышен», тянется мотивчик, словно ничего не изменилось, может, мы просто бежим на месте, как Красная Королева у Кэрролла, и этот толстый дядя с еще не ленинской плешью, скользящий подслеповатыми глазками по мелькающим ножкам, и есть тот самый я, баловавшийся сигареткой.

…В 1985 году медленно, тонкими намеками началась перестройка, возбуждая больше любопытства, нежели веры в будущее, – все так обрыдло, что даже фантазия не фонтанировала. Я еще купался в театральной славе («Убийство на экспорт» показали в обществе слепых, и мы с режиссером там выступали с разъяснениями о терроризме США, срывая аплодисменты). Спектакль бороздил просторы Поволжья и Украины, рассказывая простым советским людям о зловещем ЦРУ, ненавидевшем всех хороших людей. Иногда я позванивал коллегам в родной отдел (говорили со мной, как с назойливой мухой, хотя я ничего не просил), пару раз поздравил Виктора Грушко, уже первого заместителя председателя КГБ, с какими-то юбилеями («Надо бы увидеться», – заметил я. «Надо бы», – отозвался Виктор безрадостно). Английский шпион Гордиевский писал мне ласково из Лондона: «Дорогой Михаил Петрович! Очень рад за Вас в связи с успехами на театральном поприще. С интересом слежу за Вашим прогрессом здесь и буду счастлив вместе с Вами, когда произойдет всероссийская известность (в то же время моя преданность Вам и признательность сохранятся неизменными, даже если, вопреки ожиданиям, она и не придет)…» А вот из другого: «Моя жизнь здесь, к сож-ю[99], не отвечает Вашим рекомендациям. Борьба за самоутверждение продолжается. Дни, недели и месяцы проходят в тех заботах, которые Вам хорошо известны, причем с изрядной долей утомления и перенапряжения. Я не вижу тех прелестей, о которых говорите Вы, – театра, концертов, выставок, музеев и пр. Моим утешением является лишь 3-я программа радио, которая передает только серьезную музыку, и я ее слушаю постоянно». Бедняга. Мы иногда виделись во время его отпусков, приглашал он меня в бар отеля «Спорт» недалеко от его дома, угощал вылетевшего из седла шефа ужином и баловал сувенирами, попутно кляня своих начальников в Лондоне, не разбиравшихся в политической разведке.