— А что они поют?

— Никто не знает, — восторженно улыбнулся Марцелл. — Песня такая старая, что ее смысл давно позабыли.

Юные cалии были в нелепых бронзовых нагрудниках и прикрывались щитами, которые даже Юба — знаток старинных вещей — счел бы невероятно древними. Вот уже много столетий никто не видел на поле брани подобных доспехов; удивительно, что молодые люди вообще могли в них передвигаться. Стоявшие вдоль дороги женщины бросали в воздух пригоршни розовых лепестков, ликуя и хлопая в ладоши, словно мимо них проезжал не каменный фаллос, а воплощенное божество плодородия. В прошлом году Цезарь не отпустил нас праздновать либералии под тем предлогом, что в школе учатся несколько лет, зато Либер с его божественными дарами может принимать наше поклонение всю оставшуюся жизнь. Только теперь мне стал ясен его намек. У Капитолия, на Тарпейской скале, был воздвигнут еще один великанский фаллос, украшенный гирляндами цветов. Юлия захихикала, а племянник Цезаря поддразнил Александра вопросом, что должен чувствовать человек с таким инструментом и мошонкой соответствующего размера.

— Трудно придется бедняге, — ответил мой брат.

— Ну, не настолько трудно, как мне сейчас, — ответил Марцелл со вздохом. — Добро пожаловать в Табуларий.

Нас ожидало внушительное здание, отделанное по фасаду пеперином[40]и травертином, с мрачными бетонными сводами внутри. Это был зал записей, где Тиберию и Марцеллу предстояло с гордостью внести свои имена в список римских граждан. Здесь никто не улыбался. Либералии не имели силы в этих лабиринтах, куда не проникали солнечные лучи, где римские свитки хранились подобно сокровищам. Старый мужчина в тоге провел нас в чертог, на стенах которого были высечены имена наиболее влиятельных кланов. Потом подал юношам свитки, относящиеся к Юлиям и Клавдиям, и в сумерках Марцелл и Тиберий прочли перед нами списки мужчин, отметившихся до них. Были принесены тростниковое перо и чернила. Седовласый хранитель записей показал молодым людям, где они должны расписаться. К тому времени, когда мы наконец вернулись на улицу, даже Октавиан успел напустить на себя угрюмый вид.

— Надо бы выстроить что-нибудь более жизнерадостное, — рассуждал он вслух. — Хочешь, Тиберий, это станет первым твоим подношением Риму? Я охотно дам денег на перестройку Табулария.

— Было бы замечательно, — искренне обрадовался приемыш Цезаря.

Мы с Юлией обменялись полными ужаса взглядами. Тут Октавиан подошел к Марцеллу и сердечно хлопнул его по спине.

— Ну а ты? Каким будет твой первый подарок?

— Как насчет нового цирка? — с готовностью отвечал тот.

— Мало ему забав! — усмехнулся Тиберий.

Цезарь недовольно нахмурился.

— Может быть, что-то еще…

Его племянник беспомощно посмотрел на мать и на дядю, пытаясь отгадать их желания.

— А если театр?

Октавиан улыбнулся.

— Уже лучше. — Тиберий стиснул челюсти, а Марцелл облегченно выдохнул. — Театр имени Марцелла. Хорошо, я дам тебе денег…

— А Селена его нарисует!

Все развернулись. Цезарь уставился на меня, затаившую дыхание, бесстрастными серыми глазами. Потом вдруг спросил:

— Сколько тебе лет?

— Нам с братом исполнилось по тринадцать.

— Девочка развита не по годам, — поспешила вставить Октавия. — Она рисовала мозаики для святилища Аполлона, а сейчас работает в Пантеоне вместе с Витрувием.

Ее брат прикрылся ладонью от солнца.

— Почему он мне не сказал?

— Потому что она девчонка, — вмешалась Ливия, — и ее место у прялки.

— Какая разница, если мозаики великолепны? — возразила Октавия. — Витрувий считает, что из Селены определенно выйдет толк.

Цезарь подумал.

— Кстати, где он сегодня?

— Трудится в Пантеоне, — отвечала сестра. — На очереди еще храм Нептуна, Септа Юлия[41], твой мавзолей и мой портик.

Октавиан посмотрел на меня с неожиданным вниманием.

— Когда же ты успеваешь делать свои рисунки?

— По утрам, перед школой. Иногда Витрувий берет меня с собой…

Цезарь нашел эту мысль забавной.

— И чем вы занимаетесь?

— Измерениями, — твердо сказала я, не желая, чтобы кто-то с презрением отзывался о моей работе. — И еще я выкладывала плитки.

— Правда? Прямо как мозаисты? — ухмыльнулась Ливия.

— Да. Когда им нужна была помощь или подсказка. Но я и сама хочу все освоить.

Октавиан задумчиво посмотрел на меня.

— Царевна, которая не чуждается труда… — И перевел многозначительный взгляд на Марцелла с Юлией. — Моим бы родным у нее поучиться. — После тяжелой, неловкой паузы он прибавил: — Похоже, Витрувий и в самом деле очень занят. Если ему пригодится твоя помощь при постройке театра, я не против.

Ливия сжала губы в тонкую линию, а Марцелл торжествующе улыбнулся мне. По дороге к Форуму, где им с Тиберием предстояло сменить юношеские тоги на toga virilis, он прошептал:

— Молодец.

— Что такое? — с невинным видом отозвалась я.

— Все эти разговоры про выкладывание плитки… Дядя любит окружать себя только полезными людьми.

— Ты уже говорил. Ну а как насчет тебя?

Вокруг звучали флейты; дети распевали гимны Либеру и супруге его Либере, прося их благословений на будущие браки. В Александрии мы называли этого бога Вакхом, но даже в его личном храме я ни разу не видела столько фаллосов, украшенных цветочными гирляндами. Марцелл подмигнул мне с видом заправского заговорщика. Белозубая улыбка так и сверкнула на его загорелом лице.

— Я — сын его сестры. Наследник и запасное колесо, не забыла?

Он покосился через плечо на Тиберия, который тут же склонился ко мне и негромко предостерег:

— Будь начеку. Юлия уже начинает ревновать.

Марцелл напрягся. Я обернулась — и наткнулась на ее взгляд, холодный как камень. Вечером, в триклинии, она подошла узнать, о чем это мы шептались.

— О том, кого твой отец хочет сделать наследником, — пояснила я.

На вилле играла арфа, приветствуя гостей, что собрались поздравить наследника и «запасного сына» с наступившим совершеннолетием. Юлия ближе подсела ко мне.

— Думаешь, отец подозревает Марцелла?

— Видимо, нет, раз предложил ему денег на театр.

Девушка в задумчивости кивнула.

— Значит, вы не говорили о Красном Орле?