И все же мы продвигались! Трудно сказать, что сталось бы с нами, если бы все произошло не ночью, а при свете дня! Не спасся бы ни один человек! Впрочем, и в ночную пору было ужасно: то тут, то там мексиканцы овладевали кем-нибудь из наших и волокли его в храм на зарез…

На сушу мы выбрались возле Тлакопана. Здесь, кроме передового отряда и спасшихся из других частей войска, мы по голосам различили и самого Сандоваля, и Олида, и Морлу — они требовали от Кортеса, чтобы все немедленно вернулись на помощь отставшим, особенно застрявшим у злополучного моста. «Иначе, — настаивали они, — все там полягут». Редко, кто пробивался до нас, да и то в полумертвом состоянии.

Кортес спорил, доказывал, что вернуться — всем погибнуть, потом, однако, плюнул, отобрал немногих, более-менее здоровых и повернул обратно».

Берналь на мгновение задумался и вычеркнул последнюю фразу. В этой спасательной вылазке он участия не принимал. Потом ему рассказали, что отбили немногих. Нашли Альварадо, с ним семерых испанцев и восемь тласкальцев. Все были изранены так, что у белых кровь сочилась по латам и штаникам, а индейцы руками зажимали раны. Дальше пробиться, предупредили они, нельзя… Кортес попытался было организовать атаку, но ряды индейцев на дамбе уплотнились так, что прорваться к своим не было никакой возможности.

Альварадо, рассказывая об участи, постигшей арьергард, рыдал навзрыд. Погибла почти вся конница, сам Хуан Веласкес де Леон и вся его пехота полегли на дамбе. Вслед за Альварадо пробились восемь десятков человек. Сам дон Педро утверждал, что перемахнул через пролом с помощью копья. Разбежался, оперся древком о дно и прыгнул…

Ему, Берналю Диасу, неоднократно приходилось сражаться подле этого моста, который и сейчас называется Salto de Alvarado. Он может уверить, что там немыслимо перемахнуть подобным образом.

* * *

Тусклый рассвет обнажил страшную картину гибели войска. Бой на дамбе все ещё продолжался. По-прежнему басил на вершине пирамиды священный бубен. Над городом и озером клочьями лежал туман, из глубины его доносился непрестанный не умолкающий гул, сквозь который изредка прорывались отдельные крики, звон металла. Не было слышно ни единого выстрела — ни орудийного, ни аркебузного… Кортес некоторое время не отрываясь смотрел в ту сторону. Крепился… Потом не выдержал, присел на поваленный ствол кипариса. Крупные слезы хлынули по щекам. Однако горевать времени не было. Тем, кто добрался до суши, тоже пришлось не сладко. Скоро на помощь атакующим нас со стороны плотины подоспела подмога из Тлакопана. Особой резвости и ожесточения они не проявляли, однако с наступлением дня, разглядев сколько нас осталось, они непременно воспрянули бы духом. Стеснили бы наше движение и могли дать время главным силам ацтеков добраться и до тех, кто обрел спасение на берегу.

Потери наши были ужасны — в строю осталось чуть больше четырех сотен человек, два десятка лошадей, дюжина арбалетчиков и семеро аркебузиров. Запасы пороха почти истощились, а тот, что остался, окончательно промок. Тетивы у самострелов отсырели. Люди Нарваэса погибли почти все — слишком нагрузились они проклятым золотом. От тласкальского отряда осталось несколько десятков воинов. Погибли все пленные, включая сына и двух дочерей Мотекусумы. Как нам стало известно в последствии, около сотни испанцев сумели прорваться в Теночтитлан, где засели в одном из храмов. Трое суток они отбивали атаки ацтеков, потом, обезумев от голода, сдались. Все они, как, впрочем, и захваченные ранее, были принесены в жертву Уицилопочтли. Также, как и наши женщины, среди которых было пять испанок. В живых остались только донна Марина и донна Луиза, дочь старого Шикотенкатля, одного из вождей Тласкалы.

Тласкала! Горная страна!.. В той стороне теперь лежала наша «страна обетованная», там нас ждало спасение. Туда мы и держали путь…

В середине сентября в моей усадьбе в Кастильехо де ла Куэста созрели удивительные плоды томатотль. Их привезла из-за моря моя супруга донна Хуана. Каждый год семена высаживали в деревянные ящики, поливали, они давали обильную поросль, которую потом рассаживали по горшкам — это была редкая диковинка в наших краях. Крупные, густо-красные плоды вызывали оторопь и восхищение у всякого, кто появлялся в доме. Не было в округе благородного кабальеро, который пропустил бы подобное зрелище, однако, уверяю вас, во всей Испании вряд ли найдется смельчак, безрассудный до такой степени, чтобы съесть это «чертово яблоко». Что там съесть — слуги прикоснуться к ним боятся. Верят, это самое ядовитое растение на свете и одним таким помидором — стоит покрошить его в пищу — можно отправить на тот свет весь городок.

Таков человек! Не помогло и то, что я на глазах у прислуги, разрезав особенно крупный плод на мелкие части, сдобрив его сольцой, полив сметаной, невозмутимо слопал мясистую мякоть. С того дня в глазах простолюдинов я несомненно прослыл незаурядным, «историческим», человеком, первым во всей Андалузии решившимся отведать помидор. На это мог быть способен только чародей, поэтому злоупотреблять помидорами я не решился — отчасти от того, что не испытываю склонности к подобным экзотическим блюдам, отчасти из-за опасения поставить в неловкое положение своего капеллана Гомару, которому пришлось бы донести в святую инквизицию, что его патрон имеет склонность к необычной, смущающей души добрых христиан пище. Конечно, мне плевать и на досужие суеверие толпы и на братьев-францисканцев. Они всего-навсего пожурили бы меня — в отношении титулованных сеньоров руки у них коротки, однако потом местные монахи замучили бы визитами и просьбами о пожертвовании — на этот счет святые отцы в нашей Испании большие мастера. Если вцепятся, потом не оторвешь.

Служанка, которой было поручено выносить на дневной свет эти растения, каждый раз заметно пугалась. Следить за её испуганным лицом было очень увлекательно. Покачивающие плоды приводили её в ужас. Как-то один из них, совсем перезрелый, оторвался от стебелька, скатился по её платью на пол и там развалился, обнажив свое помидорное, жирное, пересыпанное семечками нутро. То-то было шума и слез!.. Эту деревенщину едва удар не хватил. Пришлось заменить её ладной, толстоногой, похожей на бочонок с вином служанкой. Эта решила сразу припугнуть ядовитое растение — прочитала молитву и что-то осторожно сунула в землю. Какой-нибудь амулет, должно быть…

Котята заметно подросли, прозрели, начали время от времени навещать мой кабинет. Один из них был настоящий красавчик — белый с рыжей шапочкой и попонкой. Глаза зеленые… Совсем, как у толстушки донны Луизы. Этой женщине досталось более всего во время нашего бегства из Теночтитлана.

Грозная опасность, нависшая на остатком войска, гнала нас вперед. Куда? В ту пору я сам не мог дать толковый ответ на этот вопрос. Уверял других, что в Тласкалу, но сам не очень-то верил в неизменность дружеских чувств её старейшин. Ненависть молодого Шикотенкатля тоже не была для меня тайной. Стоило ацтекам в тот критический момент договориться с тласкальцами — и наша песенка была бы спета.

Наше отступление на север, в обход озер Халкотан и Сумпанго, скорее походило на нескончаемый, то разгорающийся, то затухающий бой, чем на планомерное отступление. Уцелевшие тласкальцы указали нам направление на Тласкалу и с тонким умением повели нас по мало проходимым и заброшенным дорогам. Мы шли с поспешностью, на какую только были способны. Посередине брели тяжелораненые, часть их была кулями навьючена на раненых лошадей. Там же двигались и обе уцелевшие индеанки. Колонну охраняли боеспособные солдаты, конечно же, все до единого тоже покалеченные. Два десятка уцелевших всадников охраняли колонну то с фланга, то с тыла. К вечеру того же дня мы наткнулись на высокую и крепкую пирамиду, окруженную невысокой каменной оградой, где смогли наконец остановиться, развести огонь и наскоро перевязать раны.