«…с озера поднялся туман. Только мы наладили наш переносной мост, как в одно мгновение все озеро покрылось лодками, а впереди нас столпилась такая масса врагов, что наш передовой отряд как бы увяз, и мы не могли продвигаться дальше. Тут случилось еще, что два коня поскользнулись на мокрых бревнах, упали, и мост перевернулся. Поднялась такая суматоха».

Ацтеки, как муравьи, облепили его, и сколько их не поражали, испанцам никак не удавалось вновь овладеть мостом. Если бы не пушки, вряд ли они отстояли бы эту последнюю соломинку, на которой держались их жизни. Между тем бревна наконец закрепили, и солдаты во главе с Сандовалем бросились на врага. Не останавливаясь, работая копьями, не оставляя раненых, поражая ацтеков, сидевших в лодках, они добрались до второго разрыва. Здесь поспешившие за ними артиллеристы сноровисто установили орудия и открыли убийственный огонь по растерявшими от такого напора индейцам. Те подались назад, а солдаты принялись добивать мечами и копьями туземцев, пытавшихся влезть на дамбу.

— Мост! Мост давайте! — понеслось по колонне. Сандоваль посылал гонца за гонцом в сторону арьергарда. Наконец сам Кортес отправился в хвост колонны.

Печальное зрелище открылось ему — под тяжестью людей, лошадей, перетаскиваемых орудий бревна настолько глубоко увязли в размокшем грунте, что вытащить их оттуда не было никакой возможности. Кортес, пришедший в ярость, требовал удвоить, утроить усилия. Сам же направил скакуна в голову колонны.

Как только среди солдат распространилась весть о неудаче с мостом, началась паника. Сдержать её было невозможно! Сам дон Эрнандо в компании с Сандовалем и другими офицерами авангарда направили коней в воду и попытались вплавь преодолеть пролом. По счастью чуть в стороне от торчащих из воды острых кольев кто-то из всадников нащупал что-то похожее на брод. Следом за ним на противоположный край дамбы выскочили и другие конники. Тут же в воду стали бросаться пехотинцы…

Берналь Диас задумался, глянул в темное окно. Трудно сказать наверняка, но, по его мнению, ацтеки только и ждали этого момента. Для них сражение на воде было подобно пиршеству. О такой войне они молили своих богов. Здесь чужеземцы были беспомощны, здесь не спасали ни умение воевать строем, ни стальные мечи и копья, ни мечущее гром и молнии оружие, и если отряд Сандоваля, состоявший из опытных бойцов под прикрытием артиллерии сумел переправиться почти полностью, а затем оттеснить индейцев, засевших на дамбе, то напиравший сзади арьергард, окончательно расстроив ряды, был обречен на истребление.

В воздухе беспрерывно раздавались бесчисленные крики о помощи, вопли поражаемых макуагатлями и копьями людей. Индейцы бросались на насыпь, хватали одного, другого, третьего испанца и скатывались с ними в воду. Здесь вязали, затаскивали в лодку и отвозили в город. Те же, кто был без меры перегружен золотом, падая с дамбы, непременно тонул.

…Левая свеча на трех рожковом подсвечнике выгорела окончательно. Берналь оторвался от воспоминания, послюнявил пальцы и притушил огарок, потом отрешенно отправился в кладовую. Также бездумно оплавил свече донышко, поджег фитилек и наколол на штырь.

Чуть посветлевшая, вязкая от взбаламученной грязи поверхность озера вновь предстала перед его взором. Привиделась донна Марина с истошным визгом пытавшаяся направить свою лошадь в эту маслянистую влажную жуть; он сам, уставший до предела, схвативший лошадь под уздцы и мощно потащивший животное в воду. Лошадь отчаянно заржала, наконец раздвинула грудью беспорядочную, крупную зыбь, обильно плескавшуюся на земляной откос дамбы. Берналь покрепче ухватился левой рукой за луку седла и поплыл рядом. Время от времени под тяжестью панциря и шлема погружался в воду, но тут же касался дна и, оттолкнувшись, выскакивал на поверхность. Если бы они оказались в крайнем ряде спасающихся людей, вряд ли им удалось избежать плена. Помнится, он долго таким образом дрыгал ногами, пока неожиданно не коснулся илистого дна носком сапога, затем ему удалось встать на всю ступню. В то же мгновение уханье большого бубна долетели до него и далее он побрел, подчиняясь ритмичным, громовым ударам. Противоположный край пролома уже был совсем рядом, возле него сгрудились лодки. С одной из них в него ударили копьем — попали в панцирь. Донна Марина пронзительно и тоненько заголосила, он прикрикнул на нее: «Заткнись!..» Но было поздно — индейцы уловили женский голос, взывающий к милости Кецалькоатля, Иисуса Христа, Девы Марии, и бросились к ним. Двоих из них он успел продырявить, потом, увернувшись от копья, бросил седельную луку и взял меч обеими руками. Бросившегося на него индейца сразил ещё на лету. Внезапно из воды выскочил ещё один туземец. Видно, знатный — запомнилось кольцо, которое было продето у него в ноздре. Вот, приметившись по этому кольцу, направив лезвие чуть ниже, он с оттяжкой и рубанул. Голова, срезанная толедским клинком, скатилась в воду, несколько раз качнулась на поверхности и, перевернувшись кольцом вниз, ушла на дно. Следом погрузилось тело… Острастка оказалась убедительная, и лодки отпрянули он них. Тут из-за спины опять раскатисто громыхнуло. Ядро шлепнулось о поверхность воды, часто заскакало и врезалось в переднюю лодку. Всех индейцев — их было человек пять-шесть — накрыло сразу. Он повернулся к донне Марине — глаза у неё расширились до таких пределов, что Берналь невольно вскрикнул. Ведьма она и есть ведьма!.. Лошадь вдруг дернулась и вытащила женщину на край дамбы, он выбрался следом за ней. Здесь перевел дух — и снова в бой. Рубился, помнится, в такт с ударами священного барабана. Так и ухал с плеча… вел лошадь под уздцы и крушил мечом эту обезумевшую нечисть…

Там ему впервые довелось столкнутся с индейцем, приладившим испанский меч к копью. Он ткнул им в его сторону, угодил под металлическую юбку. Хорошо, что копье было на излете, а то проткнул бы его до самого позвоночника. Бил снизу, из лодки… Берналь ухватился за древко и с силой дернул. Ацтек вывалился из лодки прямо ему под ноги. Плюхнулся в раскисшую землю. Тут ему и конец пришел.

Старик отбросил перо — кляксы редкой, убывающей по величине цепочкой побежали по бумаге. Картины дикой резни, вопли донны Марины, удары бубна, предупреждающие оклики товарищей: «Слева, Берналь! Бей!..» — и тут же вгоняющие в ужас крики умирающих, захватываемых в плен товарищей, — одолели его. Руки мелко задрожали, сердце заухало в груди.

Как обо всем расскажешь? Какие найдешь слова, что можно сказать о крови, светлыми разводами расходящейся по поверхности озера? Вода в близких сумерках приобрела зловещий угольный цвет. Каждый кто побывал в бою, навидался подобного досыта. Тем же, кому не довелось, описывать бесполезно. Через это надо пройти, поцеловаться со смертью. Она с каждым лобызается по отдельности, каждого по-своему жалует в сахарные уста. В бою только и вертишься, по-звериному хитришь, стараешься избежать этого поцелуя.

Наконец он справился с сердцем, аккуратно обмакнул гусиное перо в чернильницу, выточенную из оникса, и принялся писать.

«Конечно, никто не думал о диспозиции, столь тщательно разработанной! Да и недалек умишком был бы тот, кто при таких обстоятельствах не помыслил о собственном спасении. Сам Кортес и другие офицеры нисколько не отличались от других: в карьер неслись они по уцелевшим мосткам, строясь как можно скорее выбраться на сушу… Не пригодились нам ни аркебузы, ни арбалеты, ибо они отсырели в воде, к тому же темнота не допускала прицела. Согласованных действий не могло быть, и если мы не разбрелись окончательно, то лишь потому что все одинаково неслись к одной цели, имея в распоряжении одну-единственную дорогу.