Он лежал в той же позе, как упал в своем дворе после клинка Лира, вернее, как его нашел Кирель. Только разве что, у мраморной фигуры не было одежды, но здесь редко изображали людей одетыми, исключительно когда делали «скульптуры на память». Кирель хотел постамент из красного и черного мрамора. Красного как кровь сына и черного как одеяние колдунов. И с этим мрамором раз за разом происходили неприятности. Белый мрамор был из местных каменоломен, а вот черный и красный был исключительно привозной. И такие большие куски все никак не могли довезти до мастерской. То разобьют по дороге, то корабль утонет в шторм, то угол отколется, пока ящеры везут из старого города в Столицу.

- Мне порой кажется, что сами боги не хотят, чтобы статуя была закончена, пока его смерть не будет отомщена, - Кирель провел рукой по мраморной груди Пушана, по плечу до беззащитно подвернутой кисти руки. - Я до сих пор не могу поверить, что мой мальчик мертв. В сезон штормов мне порой казалось, что он рядом. Стоит за плечом или перебирает свитки в библиотеке…

- Мы со Скандом скорбим вместе с вами, - Лекс подошел со спины и положил руку Кирелю на плечо, - вы же знаете, как Сканд любил брата, он бы умер ради него, не задумываясь, да и мне не забыть его никогда. Наша жизнь была бы намного проще, если бы Пушан был с нами, и заменить его невозможно.

Кирель провел дрожащими пальцами по лицу статуи, и его плечи опустились. Первосвященник никогда не показывал слабости на людях, но сейчас, в темноте мастерской, он был только страдающим родителем. Сканд тоже тяжко вздыхал, когда видел эту статую. Он не видел брата во дворе в луже крови, он видел его в храме, когда того готовили к погребению. Лекс говорил совершенно искренне, что жалеет, что Пушан погиб. Как бы ни был непредсказуем и двуличен милый Пушанчик, он был прекрасным политиком. Он легко читал в сердцах людей и делал точные прогнозы, когда речь заходила об интригах и скандалах. Сканд в этом отношении был простоват и излишне прямолинеен. Нет, хитрости и звериной чуйки у здоровяка было с избытком, но когда речь заходила о долгих интригах и коалициях в Сенате, то тут его сознание отслаивалось, как масло от воды, и он начинал зевать.

Когда в Сенате Шарп выслушивал речи уважаемых сенаторов, то говорильня затягивалась на целые дни, но стоило Сканду занять кресло императора, как рабы сразу притаскивали песочные часы, и уважаемые сенаторы скрипели зубами, когда от них требовали короткие ответы и простые объяснения. Сканд и сам привык объясняться коротко, как во время боя, и от других требовал того же. А Лексу пришлось взять на себя обязанности супруга наследника – быть в курсе всех городских сплетен. Кто с кем поссорился и кто кого соблазнил. Порой это было занимательно, примерно, как битвы аквариумных рыбок с тритончиками за живой корм, но, как правило, все эти дрязги отнимали свободное время и отвлекали от более интересных работ. Например, от протравки кислотой рисунка цветов на клинке мужа. Или подбора прутков с различными характеристиками для изготовления очередного меча.

Но Лексу в этом вопросе в какой-то степени повезло. У него были Петя и Титус Тулий. Изящный младший, который еще в прошлом году удачно перелинял пятый раз и теперь по статусу был свободен в своем выборе места жительства и рода занятий. Он уже больше двух лет жил в доме Сканда на положении почетного гостя и занимал гостевую спальню. Титус свободно передвигался по дому как кровный родственник и без стеснения совал свой нос во все дела, будь то покупка рабов для домашних нужд или организация очередной вечеринки. Они с Ламилем с одинаковым интересом шныряли по дому, и ни один гость не уходил от их внимания.

Титус с трудом воспринял манеру хозяев дома принимать пищу вместе с работниками и воинами, но теперь он занимал место за главным столом возле Сканда, напротив Лекса, и каждое утро просвещал пару наследников о событиях в кулуарах Столицы. Это было похоже на утреннюю программу новостей по телевизору, когда основные события в Столице подавались с улыбками и забавными историями. Петя иногда суфлировал Титусу, но, как правило, тихо стоял за его плечом, так, чтобы видеть мимику Лекса и в случае необходимости сделать нужные объяснения.

А еще, эта парочка виртуозно прикрывала Лекса, когда ему надо было сбежать по делам гильдий, но втайне от всего города. Титус мог на голубом глазу рассказывать всем, как Лекс простыл, или у него болит живот и он закрылся в спальне, и даже «переговариваться» с ним через закрытую дверь. А Лекс просачивался в свою спальню через вторую дверь со стороны сада, и, быстро переодевшись из монашеской рясы в тунику, томно выползал «к народу», чтобы выслушать очередные сплетни или стать арбитром в споре. И только монахи виртуозно отличали Лекса от своих собратьев и без всяких вопросов выполняли его просьбы, какими бы странными они ни были.

А еще, Титус был незаменим во время пиров и вечеринок. Он был как ходячий справочник и помнил все про всех. Он всегда отирался возле Лекса и порой с наивным взором ложился рядом с ним на ложе, чтобы шепотом пояснять происходящее в зале среди патрициев. Тогда их горделивые позы и высокомерные взгляды наполнялись смыслом и интересными, видимыми только «для своих», переживаниями. Естественно, все в столице считали Титуса официальным любовником то ли Лекса, то ли Сканда, а может, их двоих сразу, а Титус только томно вздыхал и манерно обмахивался платочком, но помалкивал и никого не разочаровывал, когда его спрашивали об их отношениях.

Статус самого Титуса стал намного выше, чем когда он был просто младшим мужем в семье, и теперь он без смущения заходил в императорскую ложу Колизея и мило улыбался всем аристократам, которые пытались с ним заигрывать, чтобы заручиться его поддержкой. Ему делали дорогие подарки или просто вручали деньги и украшения «в память о погибшем муже», а взамен просили, чтобы он шепнул словечко на ухо Сканду или Лексу, или заступился в спорном вопросе и склонил к благосклонности правящую династию. Тулий сразу рассказывал обо всем и показывал деньги и подарки, поясняя, кто и за что хлопочет через него. Это в его положении было и правильно, и безопасно, ведь рядом крутился Петя, а он мог выпихнуть его с теплого