– Идем, довольно болтовни.

Я тоже встал, но мои брюки топорщились спереди, как подпертая шестом палатка, поэтому мне пришлось снова сесть. Флоранс без тени насмешки схватила с соседнего столика газету – кажется, «Фигаро» – и протянула ее мне:

– Закройся вот этим, должен же быть от прессы какой-то толк!

Я повиновался, как идиот, и покинул вместе с ней кафе, уверенный, что все посетители слышали наш разговор и теперь покатываются со смеху над моей трусостью. Я дал себе слово возобновить свою защитную речь и оправдаться вдали от свидетелей. Мы шли бок о бок, она, такая маленькая, шагала тяжело и выглядела безобидной. Хватило бы подножки, чтобы она растянулась на тротуаре. Соблазнительного в ней не было ровным счетом ничего. Это же смешно, мне надо было сразу уйти, и дело с концом! На нас глазели, мужчины косились на ее бесстыжее декольте, похожее на балкон из выжженной плоти. Все догадывались, что должно произойти, и меня провожали похотливые взгляды. Угораздило же меня появиться в обществе подобной особы! Я начал длинное объяснение, оттачивая свои доводы. Достаточно было найти убедительные слова, и она непременно оценит мое прямодушие, может, даже извинится за то, что пристала ко мне. Пожилая женщина, не избалованная природой, не должна просить услуг такого рода от мужчины, годящегося ей в сыновья. Даже за плату. Она ничего не отвечала и знай себе неспешно шла с загадочной улыбкой на лице. Один раз, правда, покосилась на мои брюки и бросила:

– Ты был бы убедительнее, если бы не поднял грот.

– Это автоматически, я не виноват.

– Знаю, что не виноват, и не насилуй себя. Твое тело говорит за тебя… и за меня.

Она заткнула мне рот. Через пять минут мы вошли под козырек «Гранд-отеля» на улице Скриб. Портье в сюртуках провожали нас улыбками, приподнимая шляпы. Они наверняка были с ней заодно, служили зазывалами и получали комиссионные. Она без слов схватила меня за руку и потащила через вестибюль, залитый ледяным светом, обогнула людный салон под стеклянным куполом, остановилась перед лифтом. На площадку из искусственного мрамора выходили двери четырех лифтовых шахт. Я не сопротивлялся, слишком был ошеломлен. К счастью, у дамы оказался при себе магнитный ключ, так что нам не пришлось идти к стойке администратора, где я бы сгорел от стыда под взглядами обслуги. Я молча шел, опустив глаза, твердя себе: я никого не вижу – и меня никто не видит. Флоранс, то тыкая мне, то обращаясь на «вы», тихо шептала упреки и слова ободрения, но я ее почти не слышал. Вместе с нами в лифте ехала дама в шляпке и два туриста в пляжных шортах, у которых покраснели от смущения не только лица, но и руки. Я боялся, как бы кто-нибудь из них не посмотрел мне в глаза и не воскликнул во весь голос: «Вам не стыдно?» Мы шли по нескончаемым коридорам, пока не остановились перед лакированной дверью, на которой красовался золоченый номер «480». Я сложил цифры, я ведь математический маньяк.

4 + 8 = 12, 1+2 = 3. Что означает тройка? Три дня счастья, три дня бед, новое трио? Стоило нам войти, женщина закрыла мне рот ладонью и приперла меня к стене.

– Да заткнись ты, наконец, надоел!

В номере трудился почем зря могучий кондиционер. Она положила сумочку, села на кровать и небрежно похлопала ладонью по подушкам.

– Иди ко мне, дурачок, покажи, что у тебя за душой. Не бойся, наказание будет легким. Я тебя не съем. Вернее, съем, конечно, но от тебя ничего не убудет.

Что за клоака меня затягивала! Еще не поздно сбежать, хлопнуть дверью.

– Раздень меня, пожалуйста. Прояви хотя бы немного вежливости. За это я тебе и плачу.

Мне пришлось аккуратно снять с нее бежевый льняной жакет, расстегнуть юбку, избавить от туфель на высоком каблуке, причинявших ей боль, от жары у нее распухли ноги. Она решила остаться в трусах и бюстгальтере еще на несколько минут, пока я приму душ. Без одежды Флоранс выглядела более изящно и привлекательно. Нагота ее молодила, ее тело старело не так стремительно, как лицо. Наверное, она была раньше красоткой, до сих пор вспоминала мужское восхищение. Я впервые собрался изменить Сюзан, да еще с женщиной по меньшей мере лет на двадцать старше меня. Это должно было меня угнетать, но я не чувствовал ни малейших угрызений совести. Происходившее казалось слишком невероятным, чтобы в него можно было поверить. Я оказался в параллельном мире, поступки в котором были не в счет. Тем временем разразилась гроза. Хлынул ливень, сотрясавший стены и двойные окна гостиничного номера, усугублявший нашу близость. Не буду врать, я был безумно возбужден, и Флоранс, оснастившей меня латексным чехлом, пришлось умерять мой пыл. Как только мы закончили, она включила телевизор и перестала обращать на меня внимание.

– Теперь можешь идти, я приму ванну. Сегодня вечером я встречаюсь с другом.

Эта встреча с «другом» меня оскорбила, словно я приобрел на нее права собственности. Из объекта вожделения я моментально превратился в использованный смятый стаканчик. В вежливости больше не было необходимости. Я молча оделся, нашел под кроватью носки, застегнул рубашку, но перед уходом замялся. Моя партнерша смотрела биржевые новости по каналу «Блумберг». Видя, что я кружу по номеру, она поцеловала меня на прощание, похлопала по заду и подтолкнула к двери. Я был в таком смятении, что забыл отдать ей деньги. Я выдавил застенчивое «До свидания, мадам» и очутился в широченном коридоре четвертого этажа, застланном таким пушистым ковром, что мне захотелось пройтись по нему босиком. Мне не было ни грустно, ни стыдно, наоборот. Я спустился вниз по лестнице, разглядывая по пути гобелены на сельские сюжеты, мебель в псевдоимперском стиле, изображения старого Парижа. Я был уверен, что никогда больше здесь не окажусь. И больше не походил на того трусишку, которого привели сюда часом раньше. Снаружи уже не было дождя, воздух стал немного прохладнее. Солнечные лучи, достигавшие Парижа, теряли силу, пройдя через слой смога и источаемого тротуарами пара. Город сам вырабатывал противоядие, защиту от летней духоты. Наступил час безмятежности, когда дневные заботы, как и зной, остаются позади, праздношатающиеся с закатанными рукавами облегченно рассаживаются на террасах. Я заметил свободное местечко в кафе, заказал пиво с лимонадом и с полуопущенными веками, ни о чем не думая, стал вкушать сладострастие сумерек.

Возвращаться на службу было уже поздно, и я отправился домой, чувствуя себя слегка под хмельком, удивляясь, что почти не испытываю раскаяния. Для меня это было подтверждением, что случившаяся эскапада не получит продолжения. Даже самые завзятые домоседы хотя бы раз в жизни совершают такой резкий нырок в сторону. Я застал Сюзан за сменой лампочки, на верхней ступеньке стремянки. Даже в этой банальной позиции, в виде богини домашних искусств, я находил ее красивой и изящной. В нашей семье она была мастерицей, являвшей практическую сметку, которой я был лишен: умела чинить краны, орудовать молотком, тогда как я оторопевал перед самой мелкой бытовой поломкой, усматривая в нарушении привычного течения вещей приговор, не подлежащий обжалованию. В тот вечер моя жена была сильно взбудоражена: в восьмичасовых новостях должны были показать снятый ею репортаж. Сюжет был нетипичный: летняя вспышка гриппа у грудных детей и стариков. Опасный вирус, перед которым бессильна медицина, поражал с июня самых юных и самых старых. В залитом солнцем доме престарелых департамента Сена-и-Марна сняли старика с безразличным лицом, беспрерывно чихавшего на оконное стекло. Камера показала крупным планом стекающую на подоконник мокроту. Я мог полюбоваться творческой находкой Сюзан: в кадре появился, как в фантастическом кино, состав соплей, все эти волокна – этакий натуралистический витраж. Бесконечное увеличение вычленило сам грозный вирус, и серьезный голос провозгласил: вот что испортит вам отпуск и, возможно, поставит под угрозу саму вашу жизнь!