верховного главнокомандующего Янушкевич прямо писал военному министру: «Солдаты дерутся геройски, но генералы, это — одно горе. Для нас было бы лучше, если бы они были на немецкой стороне».

При таких обстоятельствах армия, состоявшая из наспех обученных ратников и старых запасных, плохо вооруженная, подавленная могучей техникой противника и его организованностью, скоро перестали верить в победу. Она изверилась скоро и в вождей и благодаря этому начала отлынивать и от фронта и от боевых действий всеми упомянутыми раньше способами. Это одна сторона дела, вызывавшая развал. Другая, и самая главная, в том, что армии чужды были цели войны и что классовые противоречия между рабочими и фабрикантами, между крестьянами и помещиками, перенесенные в армию, во время войны сильно обострились.

Мировая война была войной империалистической, захватнической, выгодной только кучке капиталистов всех стран, гибельной для рабочих и крестьян. Но грабительские цели войны буржуазией западных стран, буржуазией врагов и союзников царя были замазаны перед массами довольно искусно. Русская же буржуазия с ни на что неспособным правительством зашила их белыми нитками. Доказывалось, что война — священный подвиг, святое дело освобождения славянских братьев, объединения всех славянских народов, превращения магометанского Стамбула в православный Царьград и т. д. В соответствии с этим «святым и священным» фронт был завален образами, евангелиями, пущены были в ход рассказы о всевозможных видениях святых, архангелов, которые будто бы сами ополчились на немцев, о богородице, которая будто бы обещала русским генералам победу, и т. д. Все это могло действовать на темную мобилизованную крестьянскую массу очень недолго. Армия, принужденная, «грудью отбивать» неприятельские «9-дюймовые» и исполнять приказы один нелепей другого, быстро растеряла свое геройство, подбадриваемое жестокой дисциплиной, святыми и богородицей. А раз возбуждение прошло, массы стали доискиваться, докапываться до истинных причин войны, искать виновников. В окопах началось шептание, разговоры, начались вопросы, которые начальство строго обрывало или накладывало на любопытных соответствующие наказания. Однако неприятные для начальства разговоры продолжались и дошли до того, что целым рядом приказов по фронтам и армиям, на «господ офицеров» возлагались обязанности следить за разговорами «нижних чинов», по возможности не оставлять их без своего наблюдения и внимательно следить за солдатской корреспонденцией.

Таким образом на командиров-офицеров кроме прямых, боевых, возлагались еще и жандармские обязанности. Это еще более расширило ту щель, которая существовала между офицерским и солдатским составом царской армии — двумя частями, разобщенными классовой пропастью.

Солдатская масса царской армии, дитя темного, угнетенного крестьянства, с деревни приносила в казарму недоверие и боязнь всякого рода начальства, привитую урядниками, стражниками, становыми, земскими начальниками, помещиками, которые по сути дела тоже в деревне были начальством — «господами». В казарме эти боязнь и недоверие не рассеивались, потому что в офицере — командире солдату никак не приходилось видеть своего старшего, более опытного товарища, а только строгого, порой несправедливого или бесчеловечно-жестокого начальника, карающего за всякую мелочь, могущего сделать с подчиненным ему во всех отношениях «нижним чином» что угодно. Командир-офицер пользовался всеми решительно правами, он казался человеком совершенно другой породы, чем солдат, потому что ему было все дозволено, вплоть до распоряжения убогим солдатским пайком и солдатской жизнью, а солдату — ничего.

Это состояние полного порабощения для солдата-крестьянина не являлось новым. Но того помещика, станового, который давил крестьянина в деревне, скрываясь за стаей приказчиков или стражников, крестьянский рекрут в казарме видел прямо перед собой в золоте эполет, распоряжающимся всем солдатским достоянием, вплоть до жизни. Понятно поэтому, что недоверие, боязнь и злоба к помещику, становому, земскому начальнику переходила и на офицера. Но вымуштрованная до потери возможности самостоятельно рассуждать, оторванная от деревни, солдатская масса не могла еще уразуметь связи между помещиком, становым и прочими деревенскими врагами и поручиком, капитаном, полковником в казарме. Это понимание пришло потом, во время империалистической войны, когда солдат, потеряв веру в победу и в вождей и не понимавший целей войны, начал рассуждать и докапываться до истины, сдерживаемый пока остатками дисциплины, но тая на сердце злобу и огромное раздражение.

Эта злоба, выражавшаяся во время войны в убийствах исподтишка, во время боев наиболее свирепых, звероподобных начальников, вначале революции нашла себе выход, но не вдруг, а после некоторых праздничных революционных переживаний.

Февральская революция проходила на фронте, как праздник, среди музыки и ликований. Придушенная потребность в свободном слове, в свободной организации, выливалась в форме бесконечных митингов, в открытии деятельности войсковых комитетов, где солдаты могли рассуждать о своих нуждах совершенно свободно. Боевая работа фронта не нарушалась заметно: исправно несли сторожевку, ходили в разведки и т. д. Но все это была только видимость, торжественное предисловие к ожесточенной борьбе.

Буржуазия и царское правительство, без пути, без разуму мобилизовавшие до 20 миллионов крестьян и рабочих, волей-неволей организовали и вооружили огромные враждебные им массы. Эти массы были по-преимуществу крестьянскими. И не просто крестьянскими, а составлявшими наиболее революционную и деятельную часть деревни как по возрасту, так и по имущественному положению, потому что кулак, деревенский богатей, как и всякий буржуй имел множество способов «окопаться» в тылу. Война всколыхнула деревню до самого основания. Она оторвала от производительного труда лучших работников, обезлошадила деревню, вызвала страшную дороговизну фабрично-заводских товаров, необходимых крестьянину, произвела разорение огромного количества маломощных хозяйств. Поэтому посевная площадь стала сильно сокращаться, и голод и нужда начали заглядывать даже в зажиточные крестьянские семьи. Непрекращавшаяся с 1905 года борьба крестьян с помещиками благодаря этому обострилась и потребовала разрешения. И вот теперь, когда революция сулила разрешить все больные, для крестьянина вопросы, лучшая, а теперь и наиболее организованная и вооруженная часть деревни была оторвана от государственной жизни, войной, и как бы лишена права участвовать в разрешении всех больных вопросов. Поэтому понятно, что как только первые торжественные впечатления революции прошли и все совершившееся было усвоено, крестьянская масса в серых шинелях начала прямо ставить вопрос о том, когда и как эта война кончится. В ответ на это она услыхала: «война до победы», т. е. до бесконечности, как мог думать солдат, потому что в победу он не верил.

Таким образом радостное и торжественное событие как будто не только ничего не давало солдату, а, наоборот, ухудшало его положение. Все, начиная от агентов буржуазии и соглашателей до ротного командира, доказывали ему, что теперь он должен воевать и умирать с еще большим усердием, потому что, теперь он борется будто бы за свободу, которую враг, стоящий против него в траншеях, будто бы хочет и может отнять. Это произвело замешательство. Солдат, запутанный с первых дней революции, чутко стал прислушиваться к тому, что творится в тылу.