как было дело, открыл секрет. Богара, словно бы шутя, сказал тогда Байгильде: «Мог бы с той добычи хоть шкурку дать, хотя бы на треух». А сват — и знать, дескать, не знаю, и ведать не ведаю — еще ходил и ныл: безвинно, мол, обвиняют. Но понимает Байгильде: Богара, который и то слышит, как змея в земле жвачку жует, знает все. Кончик-то от клубочка в его руке. Захочет извести свата — ему только слово сказать. Оттого лишь еще раз крутнул белками и тут же залебезил:

— Я ведь что говорю, сват, давно ты у нас не был. Я тут новую юрту обшил, дай, думаю, свата на новоселье позову, может, думаю, снизойдет.

— Загляну при случае. Пока времени нет, — сказал Богара.

— Воля твоя, сват… А все же бурзянов и усергенов остерегись. С ними всегда надо быть настороже. Совести у них нет.

— Совесть, говоришь? — не выдержал Богара. Голос его зазвенел: — Тебе ли чужую совесть вымеривать?! Я скажу, а ты слушай: перед разумом усергенского Юлыша и ты и я — всего лишь безусые мальчишки… А приезжал он вот зачем: хочет, чтобы пришел конец вражде между нами. Решили весною устроить вместе на берегу Сакмары байгу. Может, и бурзянские батыры надумают приехать. Тоже, по-твоему, грех и козни?

— Я что, разве против? Только скажи, сват! — поспешил согласиться Байгильде. Качнувшись в сторону Богары, положил руку ему на плечи.

— И чего ты этот поганый арак пьешь? Сроду его не знали… — отклонился хозяин от тяжелого духа. Хоть и пробурчал так, но втайне был рад, что на этот раз вроде кончилось миром. — Если зиму без напастей перезимуем, соберемся вместе, в борьбе и скачках посостязаемся, разгуляемся немного. А тебе — быть главой скачек, — усмехнулся он, протягивая свату-разбойнику чашу с кумысом.

— Хай, сват! Хай, Богара-хитрец! — сказал Байгильде. Хлопнув по ляжкам, он расхохотался. — Всем своим видом, всеми повадками — ну вылитый хан. Одним ведь словом своим — из огня вынешь да в воду окунешь.

Когда попрощались у дверей юрты, гость свистнул разбойничьим свистом, и в тот же миг из ближнего березняка, еле сдерживая ржущих коней, вынеслось человек пятнадцать всадников. Толстый, неповоротливый Байгильде вдруг легко, словно юноша, одним махом взлетел в седло. Подняв коня на дыбы, он лишь махнул камчой, и всадники разом, словно рванув из засады, понеслись с кликами прочь.

— Аб-ба! — только и сказал Богара.

Если в первой половине этого всклика было восхищение, то во второй — тревога. Из всех разбойников этот Байгильде был самым решительным и жестоким. И свора его — один другого здоровее, ударом кулака племенного быка свалят, и повадки своего хозяина усвоили хорошо. Плечами поигрывают, в глаза ему смотрят. Поговаривали, что Байгильде растил их, волчьей кровью вскармливая, да и сейчас, чтобы кости и мышцы силой и злостью налились, дважды в неделю кормит их полусырой, с кровью, медвежатиной. Посмотреть, так не пустые выдумки. А седла, сбруя, оружие? Словно воины из свирепой ханской стражи!

Из своей юрты вышла байбисе.

— Будь осторожен с этим висельником, отец. Как я посмотрю… — И покачала головой.

Да, в пути, на который решился Богара, за окаянным этим сватом нужен будет глаз да глаз. Так держать, чтобы лютый его жеребец с лохматой гривой шел только сзади, мордой в хвост коню Богары. Хоть на шаг обойдет — беды не оберешься. Все твои мечты-помыслы, все, что уже свершил ты и только еще надумал свершить, все дотла вытопчет.

* * *

Хоть головорез этот и уехал с виду довольный, Богара, разумеется, ему не поверил. Проводив гостя, он вызвал Аргына и наказал следить за каждым шагом тестя. Дня через три один из лазутчиков принес тревожную весть: Байгильде готовится идти барантой на усергенов.

Но Аргын только усмехнулся себе в усы и ничего отцу об этом не сказал. Может, подумал о том, что баранта — обычай древний, от дедов-прадедов оставшийся, так чего же, дескать, пусть побалуются джигиты, разгонят застоявшуюся кровь в жилах, разомнут суставы, или, может, решил, что разок усергенов потрепать-потрясти только во благо, — во всяком случае, донесение это он скрыл.

Но, похоже, и усергенский Юлыш не слеп и глух — и у него в кипчакской земле глаза и уши есть. Налетчиков он встретил как положено.

Богара хоть и с опозданием, но узнал о подлом замысле Байгильде, собрал человек пятьдесят воинов и помчался следом, надеясь упредить потасовку, отвратить новые раздоры. Доехав до Сакмары, они вдвоем с Таймасом поднялись на высокий холм и оглядели окрестности. Вдоль подножия холма ехал конный отряд. Байгильде приметен, этого можно узнать издалека.

Головы у налетчиков опущены, глаза смотрят в землю. Лихим взмахом камчи взбодрял своих джигитов глава сайканов, один его возглас, и они — хоть в огонь, хоть в воду, а теперь славный турэ едет понурый и от стыда и досады уже всю щеку изнутри изгрыз. Вот он придержал коня, повернулся в седле и оглядел свое войско. Едут вразброд, лошади по брюхо в грязи, еле плетутся. Где там прежняя спесь, где там, чтобы каждого встречного ожечь презрительным взглядом или с шумом-громом подскакать и над его головой поднять лошадь на дыбы.

Богара сразу смекнул: этих хорошо угостили. «По шее и кнут», — подумал он, но тут же и пожалел свата, как-никак свой, кипчакский, турэ. Но все же не удержался:

— Похоже, не велика добыча, сват, — съязвил он.

Байгильде слабо махнул рукой. Жестом приказал, чтобы джигиты ехали дальше и, повернув лошадь, поехал рядом с Богарой.

— Ну, если не проучу я этого Юлыша! Он у меня еще отведает! — процедил он сквозь зубы и выругался.

— А покуда он, кажись, тебя угостил, — усмехнулся молчавший до сих пор Таймас-батыр. — Что, петушок, опал гребешок? — Злой его взгляд впился в Байгильде. — Пятьдесят скоро, а носишься словно мальчишка безмозглый.

— Ты, рвань! У тебя, что ли, ума-то просить? Еще суется…

Не успел он договорить, Таймас, дотянувшись до него, схватил его за грудки:

— Голову размозжу!

Когда бы не Богара, разнявший их, вырвал бы дюжий Таймас сайканского турэ из седла и грохнул о землю.

— Ты еще попляшешь у меня! — Лошадь его отпрянула, и, качнувшись в седле, Байгильде, ворочая белками глаз, погрозил Таймасу камчой.

— Что, до сих пор не остынешь? — Богара расхохотался.

— Ладно, хоть ты не изводи. И так нутро огнем горит…

Наконец Богара дал волю своему гневу. Схватив лошадь Байгильде под уздцы, он притянул ее к себе и закричал в круглое, красное ненавистное лицо:

— Огнем, говоришь? Да