старым раздорам, а это на руку сокровенным помыслам Богары. Если он с этого боку укрепится, тогда и Бурзян не шибко разгуляется.

Главу Голубого Волка устроили в белой юрте. Зарезали в честь гостя кобылу-двухлетку, раскинули большое застолье, созвали аксакалов. Обе стороны растрогались, размякли душой и во славу дружбы и родства подняли чаши, до краев полные кумыса.

Но разошлись гости, челядь убрала застолье, оставила их одних, и беседа двух турэ с плавного хода быстро перешла на тряскую рысцу.

Юлышу только тридцатый пошел, телом он велик, склада богатырского, нравом смелый, решительный, в речах прям и открыт. Поначалу он Богару похвалил за то, что печется о нуждах страны, за совет не давать Мамаю войска, но тут же горько посетовал на драчливость кипчаков, что не дают покоя усергенским родам.

— Попридержи малость своих воров! Твое слово в весе, тебя послушают. Чуть что — и уже готовы сабли скрестить, — прямо в лицо сказал он хозяину.

— Вора, значит… Твои тоже, брат Юлыш, не ягнята, что и листиком сыты. А свары да раздоры… не начинаются ли они с наскока, вроде твоего? У вас гордость, у вас обиды — а у нас их нет? Лишь из уважения к гостю, а не то… — Богара подавил гнев.

— Так ведь, почтенный, случись где свара какая, то кончик-то к вам ведет. Мало вам, что с бурзянами грызетесь. И они, и наши уже от злости выть готовы. От мести месть умножается.

Нет, слова свои медом подслащивать Юлыш не собирается, опуская увесистый кулак на колено, что молот на наковальню, словно все свои обиды в пол юрты вколачивает. Этот, видно, тоже, как Кылыс-кашка, за правду и справедливость душу отдать готов.

— Долго мы еще каждый сам по себе бродить будем, словно овечье стадо без барана? Вот ты, Богара-агай, по всему Уралу, по всем долинам Яика известный турэ. Скажи, неужто не суждено нам в один клубок сметаться, в один ком слепиться? Неужто не по силам башкирам собраться в единое свободное государство и жить с другими народами вровень?

С хозяина весь гнев сошел. Этот широкоплечий, богатырской стати усергенский турэ, мрачно полыхая глазами, говорил о том, о чем бессонными ночами думал он сам, словно подслушал его самые заветные мечты, и переломленные сомкнувшиеся брови кипчака разошлись и распрямились.

— Афарин, славный Юлыш! — Он поставил перед гостем чашу, полную кумыса, но решил до конца не открываться, самый потайной узел развязать при следующей встрече. — Мед да масло на твой язык! Ах, если бы все так думали, как ты говоришь!

— Уже мозг в костях наших сохнет. Только и богатства у бедняка — две-три головы скота. А сборщики ясака последнюю овцу у него уводят, последнюю корову — единственную кормилицу его детей. А податей сколько? Сидим дожидаемся, когда народ вконец вымрет? Скажи, как скинуть гнет Орды?

Богара постарался не выдать своего ликования.

— Плетью обуха не перешибешь, — вздохнул он. — Однако, Юлыш-батыр, надежды терять не будем. Еще придет день.

— Как бы не пронадеяться.

Они договорились время от времени встречаться, устраивать состязания борцов и наездников, а, перезимовав зиму, следующим летом, в самую прекрасную пору, собрать большой сход — праздник двух вот уже сотни лет соседствующих родов.

— Я много слышал про тебя, — сказал Богара, когда вышел проводить гостя, — отважен, говорили, и умен, хоть и молод. Увидел тебя и еще больше поверил. Дело делать нам нужно вместе, сообща, советуясь друг с другом. Асвару-баранту эту я пресеку. И ты своим накажи.

И они, обнявшись, попрощались.

«Вот кто, когда дело настанет, станет моей правой рукой», — подумал Богара.

Поэтому и в ответ на подарок Юлыша — шубу из выдры — одарил неслыханно: подвел к нему своего подменного скакуна-иноходца.

Байгильде замешкался по своим делам и усергенского гостя не застал, в кочевье Богары он явился лишь следующим утром.

— Ай-хай, сват, не с огнем ли играешь? — заговорил он, ворочая белками глаз. Изо рта его шел тяжелый до тошноты запах. Поговаривали, что, с тех пор как стал Байгильде ходить у Орды в сватах, пристрастился он к хмельному напитку под названием арак.

— Что за огонь, о чем ты? — прикинулся непонимающим хозяин.

— Ты мне не хитри! Юлыш усергенский был у тебя! Что, с бурзянами мириться зовет?

— К справедливости зовет. Бурзяны тоже племя для нас не чужеземное.

— Озеро крови между нами лежит. Забыл? А усерге-ны? Что, может, тоже родня? А ты Юлышу собственного иноходца подарил. — И без того красноватое лицо его от арака уже полыхало огнем. — Прознает эмир ногайский — по головке не погладит.

— Подарки, сват, в обычае, — ответил Богара. — Право соседа — право Тенгри.

— Знаем твой обычай! И против кого вы с Юлышем сговариваетесь — тоже тайна не великая.

— Ногайским своим зятем, сватами-упырями меня пугаешь? Коли наушничать собрался, то и про свои собачьи дела донести не забудь. Ладно? — Хоть и злость кипела, Богара держался, гнева своего не выдал, говорил тихо и не спеша.

— Это какие еще собачьи дела? Аллах знает, о чем ты…

— Ладно, ладно, я так просто… двоих ясачников вспомнил вдруг.

— Ты грех черного пса на белого пса не вали. Невесть чьих рук дело, а ты на меня… — враз скинув голос, забубнил Байгильде. На лбу его выступил крупный пот. Камча, которую он цепко, до ломоты в пальцах, сжимал в руке, перешибленной змеей вытянулась на войлоке.

Месяца три назад два ясачника, возвращаясь от мин-цев, заночевали в ауле у Байгильде. Поели они, попили с вечера и завалились спать — ну, это известно, а вот что сталось с ними дальше — темно и неведомо. Были два ордынца — и нет их, туманом развеялись, в небо улетели. Были у баскаков два пегих, навьюченных пушниной верблюда — исчезли, земля сглотнула. Приходили выведчики из ногайского тумена, вынюхивали, высматривали, но никаких следов не нашли. Только и узнали, только и выведали, что следы их в кочевье Байгильде обрываются, но, чтобы схватить, на аркане до самой Орды протащить да на самый высокий кол посадить, никаких улик не было. К тому же Байгильде с Ордой знается, свой у них человек. Свата ли в таком подозрении держать показалось неприличным, другая ли какая причина — на том дознание и закончилось.

Но у Богары глаз острый и в каждом кочевье свои уши есть. Как и куда исчезли двое ясачников и два навьюченных пушниной верблюда, донесли тут же. И не донесли бы — все равно узнал. Один из шуряков Аргына, расхваставшись перед зятем, рассказал Аргыну,