Ладно, пусть «Теория хаоса» болтлива, гарнир без мяса. И постановка не лучше: актеры выстроились на пустой сцене, будто зомби. Мало кто высидит на таком спектакле до конца, но за пределами Бродвея он мог бы продержаться. Здесь же требовался не просто успех – сенсация. В то утро, когда вышла разгромная статья Прагера, терпение продюсеров лопнуло.

Что может быть печальнее заброшенного театра? Но Джесси замедлила шаг, наслаждаясь этим оазисом тишины и темноты. Бедный Калеб, подумалось ей. Глупый, прилежный, упрямый Калеб!

Жалость была совершенно искренней. Провал пьесы вернул ее брату человеческий облик. Его успеху Джесси не завидовала, хотя порой по сравнению с Калебом чувствовала себя неудачницей. Если он добился славы, почему она не может? Джесси упрекала себя в глупости, лени, Легкомыслии.

У Калеба упорства и прилежания хватило бы на двоих. Писать он начал еще в старших классах: рассказы, стихи, одноактные пьесы и даже роман. В детстве Джесси так радовалась, когда брат (он на семь лет старше) приезжал домой на каникулы, и из его комнаты доносился быстрый стук печатной машинки, успокаивающий, словно дождевая капель. Иногда он звал сестру и читал вслух свою прозу, а еще лучше – когда он писал пьесы, они читали их вместе. Джесси давно уже полюбила театр, но Калеб подпитывал ее любовь. Потом он выставлял ее из кабинета, и вновь на бумагу обрушивался ливень слов. Но через несколько лет брат покинул дом, поселился вместе со своим дружком Беном, а Джесси нашла прибежище в скоропалительном браке. Теперь они оба опять одиноки.

Закончив колледж, Калеб перебрался на Манхэттен и с тех пор писал только пьесы. Одну поставили в «Мастерской драматурга». Потом вторую. Обе собрали неплохие отзывы – достаточно хорошие, чтобы Калеб решился написать третью. От «Венеры в мехах» тоже не ожидали ничего сногсшибательного. Калеб сделал не сценарий по роману Захер-Мазоха, а камерную драму о самом Захер-Мазохе и его браке: жена влюбилась в его роман и хотела осуществить этот сюжет в жизни. Вышла философская комедия о писателях и читателях, фантазии и реальности, сексе в голове и сексе в жизни. Восторженный отзыв «Таймс» внезапно превратил «Венеру» в хит сезона. Главная героиня сделалась звездой, шоу перенесли на Бродвей и студия «Фокс» за миллион долларов приобрела права на кинофильм. Мой брат – миллионер, думала Джесси. В это было трудно поверить, несмотря на то что Калеб, оставив убогую однокомнатную квартиру в «Адской кухне», перебрался в роскошные апартаменты с видом на Шеридан-сквер.

С тех пор прошло четыре года. Фильм так и не сняли; новая пьеса промелькнула на подмостках и исчезла. «"Таймс" дал – «Таймс» взял», – усмехался Калеб.

Джесси прошла несколько кварталов. За темным «Маколиффом», чуть ниже по улице, светились огни «Бута». На углу Бродвея из белых лампочек складывались над головой буквы в стиле арт-деко, возвещая: «Том и Джерри». Пониже висели растяжки, восклицавшие: «Невероятное зрелище», «Потрясающее шоу» и «Пять номинаций на "Тони"».[8]На уровне глаз из-под стеклянной витрины улыбались с фотографий Генри и остальные члены труппы, щегольские костюмы тридцатых годов сулили роскошь и блеск, остроумие и волшебство.

Свернув за угол на аллею Шуберта, к служебному входу театра, Джесси оставила волшебство за спиной. Все равно, что войти с черного хода в шикарный ресторан и наткнуться на мусорные баки. Казалось бы, на том романтике и конец, но знакомство с реальной стороной иллюзии лишь укрепляло в Джесси любовь к театру: она чувствовала свою принадлежность к нему.

Швейцар, узнав Джесси, распахнул дверь. Выложенный белым кирпичом вестибюль пуст. Труппа дожидалась занавеса. Они играли с «громкой связью» – микрофоны, выведенные за кулисы, подсказывали актеру, когда пора выходить. Сейчас на сцене квартет допевал заключительную арию, венчающую бракосочетание Хакенсакера и его сестры принцессы Сентимиллии с идентичными близнецами Тома и Джеральдины. Джесси расслышала голос Генри, объяснявшегося в любви своей «невесте»:

Не знаю, кто ты, дорогая,

Но моя любовь прекрасна.

Незнание – благо, я полагаю,

Слепота в любви не опасна.

Как это несправедливо! – подумала Джесси. Генри Льюс, гений, предназначенный играть Шекспира, Чехова, Шоу, поет дурного вкуса частушки на Бродвее! «Том и Джерри» не такой уж мусор по сравнению с современной порослью техномюзиклов. Текст, написанный по старому фильму Престона Стёрджеса «Роман на Палм-Бич»[9]искупает остроумием то, чего не хватает музыке. И все-таки, Джесси не могла понять, зачем Генри взялся за такую ерунду, и хоть бы главную роль играл, а то Хакенсакера, американского миллионера тридцатых годов, когда миллион долларов был миллионом долларов. Петь Генри не умел, он декламировал свои песни, в том числе знаменитую арию «Быть богатым так ужасно», хит этого мюзикла. Все были уверены, что в следующем месяце Генри Льюс получит «Тони».

Из громкоговорителя донеслись электрические щелчки аплодисментов, переросшие в ставшую уже привычной овацию. Актеры поспешили обратно на сцену, гончие – впереди. Псы из клуба «Фазан и пиво» натягивали поводки, сопя и пуская слюни. Ткнулись ледяными носами в ноги Джесси. Она вжалась в стену. За собаками бежали люди, целая толпа актеров, провонявших потомки гримом, резкий запах, словно от жидких удобрений. Последним, в цилиндре, фраке и пенсне шествовал Генри, громко брюзжа:

– Ну и публика! Что это там за людишки справа? Болтали даже во время арий! Я чуть было не крикнул им: «Простите, мы вам не мешаем?» – Тут он заметил Джессику: – А! Джессика, друг мой! Как хорошо, что ты пришла. Загляни ко мне в гримерную, будь так добра. До скорого, Мардж, – распрощался он с Принцессой.

Джесси вошла в гримерную за Льюсом, вжалась в угол. Генри сел перед зеркалом.

– Ну и вечер! Ну и публика! Пропустили почти все смешные места. Сбили мне ритм. Я чувствовал себя слоном на роликовых коньках.

Он не предложил Джесси сесть – стульев не было. Как большинство актеров, Генри признавал существование «других людей» – теоретически. Джесси не роптала. Вид Генри Льюса в нижней рубашке и с лицом, намазанным кольдкремом, вызывал у нее то же романтическое – антиромантическое – волнение, что и мусорные ящики у черного входа в шикарный ресторан. Она достала из кейса пакет с Микки-Маусом и поставила его на стол.

– Достала товар? Отлично. Во что обошлось?

– Пятьсот долларов.

– Уф! Как в Лондоне. А мы-то считаем его самым дорогим городом в мире. Ностальгия, полагаю. – В Генри еще заметны остатки личности Хакенсакера, юмор без юмора. – А твои комиссионные? Ты же посредница? Ну, ты меня балуешь. Бумажник в брюках. Возьми и… Черт! Там всего двадцатка. Не смог даже дать чаевые рассыльному из кулинарии. Ты бы видела, каким взглядом он меня смерил! Не проводишь до банкомата? Деньги-то ведь на счету еще остались, как ты думаешь?