А если вас ослепили? За недоказанностью покушения или ввиду причины непреднамеренной вам ничего не остаётся, как смириться перед фактом произошедшего. А если виновник установлен и он — человек? Идите в суд, и он поможет вам в справедливом наказании злоумышленника.

То есть — даже несмотря на то, что свобода смотреть и видеть — право естественное, возмещение за причинённый вред вас не обойдёт — уже по закону того государства, где вы живёте или чьим гражданином являетесь.

Аналогично обстояло бы дело и с нарушением прав на свободу слышать, дышать, обонять…

Может, однако, пойти и иначе.

Например, ущемлена ваша свобода на суждения. Кто-то вам запрещает выражать её в кругу семьи или где-то в офисе, существует государственная цензура и т. д.

Крайней мерой воспрепятствования вашей свободе стало бы здесь нанесение вам травмы с целью повредить вам череп и тем самым вывести мозговой аппарат из нормального режима его работоспособности. Предполагаться могут и небольшой ушиб черепа, легко «проходящий», и грубое покалечение — с летальным финалом.

Доказательства причинения вреда, как видим, будут нужны только при серьёзной травме, когда потерпевший заинтересован в возмещении ущерба. Но в чём будут состоять эти доказательства? — Только в факте внешнего повреждения черепа, а внутри его — мозга. Нисколько не больше.

Мозговой «продукт» в виде ваших суждений, которые вам кто-то не позволил выразить сообразно вашей воле и вашему естественному праву, останется недоступным для дознавателей.

Даже если бы препятствием к выражению ваших суждений служило не физическое насилие, а, скажем, чей-то приказ или чьё-то мнение, предостережение, цензура и проч., получить необходимые доказательства причинённого вам «мыслительного» вреда оказалось бы невозможным. По той причине, что следствию пришлось бы оперировать такой сложнейшей ипостасью как свободный выбор суждений да ещё и забираться для этого внутрь черепа, чего им — не дано.

Ещё Эпиктет, древний философ-стоик, выходец из рабов, возвещал:

Нет насилия, которое могло бы лишить нас свободы выбора.

(См.: «Римские стоики. Сенека. Эпиктет. Марк Аврелий». «Терра — книжный клуб» — Издательство «Республика», Москва, 1998 г.; стр. 428. — Перевод — С. Роговина).

В этой цитате уместным было бы, пожалуй, только одно добавление: — кроме смерти.

А в целом, когда нас интересуют исключительно живые, а не умершие, — сознанию или подсознанию человека никто не приказчик. Он волен сам распоряжаться ими соответственно тому, насколько свободны происходящие в них мыслительные процессы. Будет, видимо, ещё точнее, если сказать, что ему, живому, и заботиться тут особенно не о чём, поскольку очень многое в его мозге происходит без его участия — инстинктивно…

Итак, мы уже вполне, полагаю, ознакомлены с метаморфозой, когда естественному праву вменили в обязанность быть кому-нибудь служкой, не исключая и его замены правом государственным.

Свобода слова имеет все признаки данного человеку от природы права на свободу суждений, на свободу мнений, необходимого всем широкого плюрализма.

Хотя здесь очевидны манипуляции подмены и навязанности, когда хотят руководствоваться упрощённой, грубой, не «выходящей» из естественного права целесообразностью, новое «изобретение» уже не сбросишь со счетов.

Как и норма естественного права, оно есть реальный атрибут или «инструментарий» общения в человеческом сообществе. Ведь несмотря на факт подмены всё, данное как естественное, в нём сохраняется. В том числе и его «вещественность», которая пребывает неощутимой и неконкретной.

Именно поэтому свобода слова не должна бы регламентироваться, поддерживаться и охраняться никаким законом или уставом. Речь может идти исключительно об ориентированности на неё, о фактическом её признавании — по аналогии со всем, что происходит «само собой» и что не предназначено обязательно быть записанным. И лишь в этом состоит её правовое значение.

Она есть наличная ценность правосознания, выражение качества того правового пространства в обществе, где царствует слово, — того и достаточно. А как ею «пользуются» или как бы кому хотелось «пользоваться», — это уже сторона иная. Возможна необузданная вольность, когда «с оглядкой» на неё предпочитают говорить что кому вздумается и даже делать что кому вздумается.

В интересах же государства, одного или многих, к ней апеллируют по причине часто возникавших ранее или возможных в будущем приёмах давления — на свободу суждений, — когда это расценивалось как ущемление взглядов, психики, творчества, чувств, интеллекта и проч.

Перед угрозой такого насилия сначала утвердили норму государственного права в их защиту, а затем дошло и до гарантирования этого права.

Какие бы, однако. меры по превращению нормы естественного права в государственный норматив ни изобретались, она никогда не становилась и не станет эффективным средством защиты наших суждений. Здесь — ноль.

Действие публичного права предстаёт при этом лишь как возвышение «цивилизационного» бойкого термина над естественным, природным правом людей, как своеобразная дань современной политической моде, просто — как декларация. Даже при всех гарантиях от государства публичная правовая норма о свободе слова, как и данная человеку от рождения свобода суждений, всегда остаётся ни от кого не отчуждаемой и беззащитной одновременно.

Зато разговоров о ней, об этой «сверкающей» ипостаси — в избытке или и сверх того. Ими «украшаются» самые разные по тематике коллоквиумы, «круглые столы», интервью и серьёзные доклады, уличные демонстрации, слушания и запросы в парламентах, даже балаганные шоу — чтобы пожёстче заморочить обывателей.

Нам ещё помнится, как на центральном телевидении России регулярно шла передача «Свобода слова». Её тогдашний ведущий и сейчас при деле на телевидении, но уже не в России, а на Украине, где она называется его именем: «Свобода слова Савика Шустера».

Ни один из вопросов, которые выясняются на таких «популярных» мероприятиях, никак не могут быть решаемы впрямую — официальной юриспруденцией. Это лишь приманка или вопль разнузданной демагогии. Потому что, даже будучи огосударствленной, естественная норма права на свободные суждения не перестаёт ею быть, постоянно устремляясь к своему первичному порогу, вследствие чего и обеспечиваться и поддерживаться государственным правосудием, как уже говорилось, она не может.

В этом случае оправданно говорить о мистификации, которою «охвачено» целиком двухсловное сочетание. В семантическом плане оно воспринимается всеми не по частям, а в единстве. «Слово» при этом как бы притоплено в «свободе», что вынуждает рассматривать его не как субъект, а лишь — предикатом. Посудина оказывается поставленной вверх дном.

Слияние по такой «модели» привело к тому, что здесь очень многие предпочитают не утруждать себя разделением целого и не находят у «слова», когда оно оказывается в правовом пространстве и там претендует на соответствующую свою значимость, никакого отдельного действенного смысла без его «привязки» к «свободе». Тем самым практикой, в том числе юридической и государственной, утверждено обозначение