В начале XIX века печальное положение штурманов было несколько улучшено и изменен порядок их судовой службы. Руководство флота вынуждено было констатировать: «Штурманское звание, хотя по существу своему великой важности, доведено до такого, что добрые путечислители во флоте совсем почти перевелись». Причиной этого было недостаточное содержание штурманов и до крайности стесненное производство их в чины. То и другое решено было улучшить значительным уменьшением штатного числа штурманов и изменением способа отправления на судах штурманской обязанности.

Отныне все находившиеся на корабле штурманы разделялись на три вахты, и каждая из них, в свою очередь, вела шканечный (вахтенный) журнал и делала исчисления, независимо одна от другой. Случалось, что при одинаковых в действительности данных результаты исчисления разных вахт получались разные. Для ведения возможно верного исчисления Комитет положил: на каждом судне иметь одного «старшего штурмана», отвечающего за точность исчисления данного пути, и трех подчиненных ему помощников, чередующихся повахтенно. Установление такого порядка дало возможность более чем наполовину уменьшить число штурманских чинов и оставшимся на службе значительно увеличить жалованье. С учреждением старших штурманов лучшим из них открылась возможность достижения более высоких чинов и, кроме того, в награду отлично служащих положено, по представлению командиров судов и флагманов, переводить во флотские офицеры.

Снисходительно-пренебрежительное отношение строевых офицеров к штурманам хорошо понятно из воспоминаний лейтенанта А. Де-Ливрона, служившего в начале 60-х годов XIX века на корвете «Калевала»: «Однажды, во время обычного воскресного обхода судна капитан, в сопровождении своих офицеров, подошел к шкафу, где у нас хранились судовые хронометры; он приказал старшему штурману открыть это помещение, чтобы убедиться, что они сохраняются в надлежащем порядке; но, каково же было удивление всех, когда глазам их представилась такая картина: по всему черному сукну подушек, где стояли ящики с хронометрами, были насыпаны мелко, мелко нарезанные кусочки белой бумаги, вроде снежинок «Что это за стружки?» спросил капитан. — Это я сам нарочно нарезал для кормления мышей, дабы они дальше этого не ходили и не тревожили хронометров», — ответил штурман. Этот забавный случай с хронометрами помог нам разгадать сфинкса; ведь мы его считали очень умным и разговаривали с ним всегда с большим подобострастием. На вид он был серьезен и даже несколько мрачен и все свое прилежание и внимание сосредоточивал на своих служебных обязанностях. Ежедневно, через два часа после полудня Василий Осипович методично выписывал на крючке под лампой отчет о проплытом за сутки расстоянии, с обозначением широты и долготы места, а также числа миль остающихся до следующего порта. Все это он делал молча и как бы сердито, так что никто из молодежи не решался задавать ему пустых вопросов. Того и гляди обрежет, говорили иные.. Не мешает сказать, что через год по выходе из Кронштадта, Василий Осипович был по представлению капитана переведен во флот мичманом, и вот тогда-то и сказались его свойства: он сразу проявил свои сокровенные качества, которые так долго и умело скрывал от других. Он оказался мелочным, придирчивым, обидчивым и далеко не в такой степени мудрым, каким его считали раньше. Мичманы, дотоле смотревшие на него с раболепством и уважением как на оракула, вдруг его расчухали, и стали над ним трунить. Он должен был уже зауряд с прочими бегать на марс, и нередко ему попадало за промахи в работах от старшего офицера и от товарищей по службе. После своего прежнего высокого положения на судне, он очутился в положении подчиненного, а этого он уж никак не мог переварить. Он сделался источником массы недоразумений, анекдотов и недомолвок. Да, случая с бумажками у хронометров, мы ему долго не могли простить и, вспоминая об этом в его присутствии, часто выводили его из себя и раздражали почти до слез. Прежние штурманы ремесло свое возводили в какой-то священный культ. Особенный нюх на предвидение перемены погоды, покрывание ошибок в вычислениях — течением и нередко подгонка результатов астрономических наблюдений к выводам плавания по шканечному журналу — все это маскировалось серьезностью, присущею религиозному поклонению богам».

Что и говорить, даже выслужив мичманский чин тяжелейшим трудом уже в зрелые годы, бывший штурман все равно оставался чужим для строевого офицерства и почти всегда служил объектом насмешек и подначек. Это продолжалось почти до самой революции, когда наконец-то штурманам были присвоены военно-морские чины и они стали полноправными морскими офицерами.

* * *

Наверное, одной из самых удивительных штурманских судеб была история жизни капитан-командора Петра Слизова.

…Капитан 1-го ранга Слизов жил с семьей неподалеку от кронштадтской гавани, занимая верхний этаж небольшого деревянного дома. Сам он был собой человек неприметный: роста небольшого, щуплый, стрижен под горшок, а нос и вовсе картошкой. Роду он был самого захудалого крестьянского. Отец Слизова состоял в крепостных при Бироне и служил на конюшне. Там среди лошадей и навоза вырос и его сын Петр.

Многотруден был путь к капитанству конюшенного мальчика Петруши. Чего только испытать не довелось: побои и оскорбления, голод и несправедливость. Но не отчаялся, выдержал, превозмог и выстоял! Службу свою начал Слизов матросом. Служил на совесть и вскоре был пожалован за сметку и лихость в боцманы, а затем и вовсе в шкиперы. Шкипер, он хоть и не офицер, но фигура на любом судне уважаемая, ибо ведает всеми такелажными припасами. Казалось бы, что еще надо крестьянскому сыну? Выбился в люди, и будь счастлив! Но не таков был сын бироновского конюха Петруша Слизов. Было у шкипера увлечение чудное — любил он решать задачки арифметические, да наблюдать, как судовой штурман прокладку на карте вычисляет. Вечно он около штурманов крутился: и то ему покажи, и это интересно. Дружки слизовские, шкиперы кораблей соседних, и те на него порой обижались. Все люди, как люди, есть случай — сразу в кабак, а этот вечно сидит цифирьки выписывает, противно!

А как-то и вовсе заявился Слизов к капитану своему, бухнулся в ноги да давай просить:

— Пустите, отец родной, учиться меня в роту штурманскую!

У капитана аж челюсть отвисла:

— Экий дурень ты, Слизов, и на кой ляд тебе та рота! Кто счас? Шкипер персона уважаемая! А кто после роты той выйдешь? Учеником штурманским на побегушках! Тебе уж четвертый десяток, семья. Пора головой своею сурьезно думать!

Но Слизов от своего не отступал и в роту штурманов был все же определен. Бедствовал, конечно, последнюю полушку слал семье, сам же месяцами жил лишь на хлебе да воде. Соученики многие ему в сыновья годились, смеялись над дядькой-перестарком. Но ничто не могло поколебать слизовского упорства. С чисто крестьянской жадностью накинулся на учебу. Себя ж утешал так:

— Великий Михаила Ломоносов и грамоте к двадцати годам выучился, а каких высот в науках достиг!

Немудрено, что штурманскую роту Слизов окончил первым по списку. За успехи в науках навигацких дали ему, минуя ступень ученическую, сразу чин подштурмана, да должность навигаторскую на фрегате. Дело пришлось Слизову по душе. Любил он высоты светил брать, счисление вести, ход корабельный мерить. Местом своим дорожил и гордился.