Из записок адмирала Д.Н. Сенявина: «В 1773 году в начале февраля, батюшка сам отвез меня в корпус, прямо к майору Голостенову, они скоро познакомились и скоро подгуляли. Тогда было время такое: без хмельного ничего не делалось. Распростившись меж собою, батюшка садился в сани, я целовал его руку, он, перекрестя меня, сказал: «Прости Митюха, спущен корабль на воду, отдан Богу на руки! Пошел!» и вмиг из глаз сокрылся. Корпус Морской находился тогда в Кронштадте, весьма в плохом состоянии, директор жил в Петербурге и в корпусе бывал весьма редко; по нем старший был полковник, жил в Кронштадте, но вне корпуса, бывал в корпусе почти каждый день, для того только, что был в корпусе. За ним управлял по всем частям майор Голостенов и жил в Корпусе, человек посредственных познаний, весьма крутого нрава и притом любил хорошо кутить, а больше выпить. Кадет учили математическим и всем прочим касательно мореплавания наукам очень хорошо и весьма достаточно, чтобы быть исправным морским офицером, но нравственности и присмотра за детьми не было никаких, а потому из 200 или 250 кадет ежегодно десятками выпускались в морские батальоны и артиллерию за леность и дурное поведение. Вот и я, пользуясь таким благоприятным временем, в короткое время сделался ленивцем и резвец чрезвычайный. За леность нас только стыдили, а за резвость секли розгами, о первом я и ухом не вел, а другое несколько удерживало меня, да как особого присмотра за мною не было и напомнить было некому, то сегодня высекут, а завтра опять за то же. Три года прошло, но я все в одних и тех же классах, наконец, заскучило, я стал думать как бы поскорее выбраться на свою волю, притворился непонятным, дело пошло на лад и я был почти признан таковым, но к счастью моему был тогда в Кронштадте дядя у меня капитан 1-го ранга Сенявин. Узнав о намерении моем, залучил меня к себе в гости, сперва рассказал мне все мои шалости, представил их в самом пагубном для меня виде, потом говорил мне наилучшие вещи, которых я убегаю по глупости моей, а потом в заключение кликнул людей с розгами, положили меня на скамейку, да и высекли препорядочно, прямо как родной, право, и теперь то помню. После обласкал меня по-прежнему, надарил конфектами, сам проводил меня в корпус и на прощанье подтвердил решительно, чтобы я выбрал себе любое, т.е. или бы учился или каждую неделю будут мне те же секанцы. Возвратясь в корпус, я призадумался, уже и резвость на ум не идет, пришел в классы, выучил скоро мои уроки, память я имел хорошую и, прибавив к тому прилежание, дело пошло изрядно. В самое это время возвратился из похода старший брат мой родной, часто рассказывал нам в шабашное время красоты корабля и все прелести морской службы, это сильно подействовало на меня, я принялся учиться вправду и не с большим в три года кончил науки и был готов в офицеры». Вообще, розги чуть ли не до средины XIX века считались самым действенным воспитательным методом в Морском корпусе. О них даже сочиняли стихи:

Розга ум вострит, память возбуждает,

И волю злую во благо прилагает,

Учить Господу Богу молити,

И рано в церковь на службу ходите.

Не вредить костей, телу болезни не родить,

Но злые нравы от юных отводить.

Душу от огня вечно сохраняет,

В небесную же радость водворяет…

Дети, целуйте розгу и лобзайте!

Она безвинна... Не проклинайте

И рук же Вам язвы налагают,

Ибо не зла Вам, но добра желают.

Из воспоминаний контр-адмирала А.С. Горковенко о своей учебе в Морском корпусе в 30-х годах XIX века: «Телесные наказания, существовавшие в наше время, были, конечно, злом, но едва ли не злом неизбежным. Если наставники часто далеко не соответствовали своему назначению, то и между воспитанниками встречались личности, на которые можно было действовать одним страхом. Моральное влияние возможно там, где наставники имеют и время, и охоту, и способность влиять благотворно на воспитанников; ничего подобного не было в наше время, да и одного дежурного офицера на роту едва доставало для присмотра за порядком... Впрочем, на розги никто не жаловался, так как к ним прибегали только в выходящих из ряду случаях, и не иначе, как с разрешения директора. Гораздо страшнее для новичков было фрунтовое ученье, на котором ефрейтор (также из кадет) немилосердно бил чем попало и по чему попало юных рекрутов. Тут зло было тем сильнее, что на него нельзя было и жаловаться. К счастью, с переходом в гардемаринскую роту нравы смягчались и облагораживались, и молодые люди, готовившиеся в офицеры, уже не походили на старикашек кадетских рот. Нужно ли говорить о том вам, мы были счастливы, надевая эполеты? Выходя в свет с самым скромным содержанием, мы считали себя крезами.

Закаленные суровым бытом кадеты к розгам относились, как к неизбежному злу. Бояться розог и плакать при порке считалось позором. Наибольшим уважением в кадетской среде пользовались так называемые «чугунные задницы», кадеты, которые не только не плакали при порке, но всем своим видом демонстрировали полное презрение к творимой с ними экзекуции и даже смеялись».

Впрочем, и среди кадет встречались порой весьма впечатлительные и любящие искусство мальчики. Из воспоминаний адмирала П.А. Данилова о своей учебе в Морском корпусе в 70-х годах XVIII века. «В сем году (в 1774 г. —В.Ш.) случилось со мной странное происшествие. Я читал чувствительный роман, и не мог от слез удержаться, даже начал рыдать, так что и другие приметили, а так как для многих кадет это было непонятно и удивительно, то они сочли меня сумасшедшим, но некоторые заметили противное и начали со мною разговаривать. И не знаю, как зашла речь об образах, только помню, что я изъяснил, что оные введены для воспоминания дел Божих и святых его, что мы оные почитаем, относясь, кто на оных изображен, впрочем, сами они ничто иное, как доски. Я сказал свои мысли, как умел. Я не знал еще, что и с кем говорить принято, ибо вместо того, чтобы меня оспорить, если что не так сказал, они явно называли меня сумасшедшим, так и поступать начали и едва на самом деле не свели меня с ума. Когда Лобасевич (старший гардемарин. — В.Ш.) меня ласкал, то я к нему и захаживал, и как охотник был до театра, то часто декламировал, что я, заметив, делал тоже, когда случался один, в чем он меня и застал. С того времени и я уже был актер… В то время для удовольствия директора в корпусном театре играна была трагедия Беверлей, которую роль играл флота капитан Спиридов (Алексей Спиридов — сын знаменитого адмирала. — В.Ш.), жену его директорская свояченица Екатерина Ильинична Бибикова (будущая жена фельдмаршала Кутузова. — В.Ш.) девица эта была уже сговорена за генерал-майора Голенищева-Кутузова (будущего прославленного фельдмаршала. — В.Ш.), который с ними и приехал… После была пьеса в одно действие, которую играли произведенные в мичманы. Созерцание оной была похвала и благодарность директора… Много раз в сем году я играл в театре в который съезжались не только кронштадтские, но и петербургские господа и мы всегда были приглашены на ужин к главному командиру вице-адмиралу Грейгу».

Воспитанник Морского корпуса В. Броневский в своих «Записках морского офицера» даже утверждает, что «морские офицеры, исключая немногих, воспитываясь в Морском корпусе, как в единой колыбели, чрез привычку и одинаковые нужды с младенческих лет, связуются узами дружбы». Таким образом, в 1805 году офицер Балтийского флота считал, что на судах этого флота чуть ли не все офицеры были питомцами Морского корпуса.