Окраины, во всяком случае, какими были, такими и остались – те же деревянные жалкие домишки с палисадниками. От вида этих неказистых построек на душе потеплело. Не разбогатели, значит, пролетарии за счет награбленного. Получается, как ни экспроприируй экспроприаторов, а чтобы жизнь к лучшему переломить, самим все-таки работать нужно… Осторожно просеянные воспоминания дали ему адрес дома в Москве. В прошлой жизни он занимал много места, и профессор отправился туда.

Память не подвела, и дом свой он нашел быстро.

Темнота скрывала улицу и ветхий забор. Перед ним он остановился, не зная, верно ли поступает, но другого места, где он мог бы укрыться, профессор не знал. Его окно не горело, но это ничего не значило. За три года Москва не изменилась, а вот список жильцов мог и поменяться…

Идти? Не идти?

Раздумья его оборвал голос из темноты

– Владимир Валентинович!

Он обернулся.

Из тьмы появились три фигуры. Одна впереди, двое – чуть позади. Явно не гопники. Вряд ли те стали б именовать его по имени-отчеству. Даже залитые дождем, они смотрелись как-то интеллигентно, что ли… У переднего на носу поблескивали очки.

– Кто вы?

– Мы друзья…

Профессор промолчал, протянул руку к калитке.

– Вам туда нельзя, – сказал первый, уловив движение.

– А куда мне можно?

– Пойдемте с нами…

– Куда?

В голосе незнакомца прибавилось настойчивости.

– Пойдемте, Владимир Валентинович!

Профессор не сделал шага вперед, но и руки с калитки не убрал. Старший потянул его за рукав, но профессор легко освободился.

– Я вас не знаю.

Голос его визави оказался неожиданно спокоен.

– Знаете, но забыли… Сейчас мы это исправим. Семен Николаевич, дайте фонарь…

В руке нового знакомого появилась открытка. Сквозь дождевые капли профессор разглядел фотографию Кремля.

И память вернулась.

Это был удар, отбросивший его в прошлое, тот удар, который все объяснял и все ставил на свои места.

– Началось это почти три года назад, – начал его новый товарищ…

…Рисковать и привлекать внимание Московского ОГПУ им никакого резона не было.

Хотя и документы у каждого имелись, сто раз проверенные, перепроверенные, хоть и выглядел каждый словно и впрямь был плотью от плоти рабоче-крестьянской, да и при случае выругаться мог так, как будто родился между молотом и наковальней, но никому тут не стоило объяснять, что Господь Бог бережет только береженого, а излишняя самоуверенность, сиречь гордыня, именуется не иначе чем «смертный грех» и наказывается небесной канцелярией при любом режиме – что при царе-батюшке, что при господине Керенском, что при большевиках…

Поэтому и повод собраться сегодня имелся не выдуманный, а самый что ни на есть настоящий – хозяйские именины. Могли бы, как это часто было, собраться и нелегально, только зачем, когда такой повод подвернулся?

Конечно, никто специально не подгадывал – просто так само собой произошло.

Отрадно видеть было, что успехи новой власти на поприще искоренения старорежимных привычек не так уж и велики. Как ни боролась новая власть с пережитками прошлого, а все ж повод собраться, хорошо покушать и выпить водочки стремились использовать и совслужащие и даже некоторые передовые пролетарии.

Свет яркой пятилинейной керосиновой лампы, приглушенный ярко-оранжевым шелковым абажуром, падал вниз, освещая стол, на котором, словно отражение безумного времени, смешавшего в России все, что только можно, вперемешку стояли изящные кабаретницы с солеными огурцами, фарфоровые блюда с холодцом, хрустальные пепельницы, полные махорочных окурков, и даже невесть как оказавшаяся на обеденном столе карточная колода.

Все как у всех, только вот разговоры…

– Ах, господа! Господа! Какая идея!

– Чудо! Господи Всеблагой, настоящее чудо… Умудрил Господь!

– Ну, это вы батюшка, того…

– Да неужели вы не видите!? Да с помощью этого можно держать мир в кулаке!

– Вы гений, господин Кравченко! Гений!

– Трудно поверить, что это возможно…

– Не скажите. Идеи носятся в воздухе. Вспомните Уэллса или хотя бы «Аэлиту» графа Толстого. Люди уже созрели принять от науки такой подарок, как междупланетные путешествия. А наука щедра!

– Щедра-то щедра…Только вот плоды её часто горьки… Иприт, пулемет, танки, наконец… Кабы и это…

– Да вы, Семен Феофилактович, никак в толстовцы записались? А помните, в Пинских болотах немчиков-то ихним же огнеметом потчевали? А? И на прогресс не жаловались!

– Это все, господа, суета и томление духа… Как такую штуковину сделать? Вот в чем вопрос! Как вы себе это представляете? В сарае? На коленке? Серпом и молотом? Это только в советском синема бывает…

– Обратиться к цивилизованным нациям, и они…

–..а они это присвоят, не побрезгуют! Обдерут, как медведь липку!

– Князь!

– А что? Не так, скажете? – возмутился невидимый в темноте князь. Его папироса с треском разгорелась. Оранжевая вспышка очертила скулы, усы, блеснуло столь ненавидимое возомнившими о себе хамами пенсне.

– Что русским придумано, то России должно пользу принести!.. Неужели дарить это англичанам и французикам?

– Да уж! Надарились! Они с большевиками договора будут подписывать, а мы им – «Нате! Владейте!»?

– Князь! Спокойнее!

Видно было, что хочется отпрыску голубых кровей совершенно в духе времени плюнуть на пол, но сдержался князь.

– Так они тем же и нас по мордасам…

– Вот-вот! Воистину… Фарисеи!

– Батюшка!

– Точно!

– А где еще вы рассчитываете найти помощь? Не у тевтонов же?

Уже спокойнее князь ответил:

– Про немцев ничего не скажу. Плохо у них, но уж никак не хуже, чем у нас. У них хоть строй человеческий… А если Антанте отдать, то они же потом нас этой штукой и гнобить будут.

– Что-то вы, князь, совсем опролетарились…

Гости засмеялись, а князь Гагарин, одетый в темненькую косоворотку и впрямь похожий больше на интеллигентного слесаря, только рукой махнул. Большевизия – чего тут скажешь. Десять лет в совдепии прожить – это вам не канарейкин свист.

Шутка сняла накал разговора. Кто-то потянулся за холодцом, кто-то ухватился за бутылку «рыковки»… Из темноты, нависшей над столом, гость налил хозяину рюмку.

– Лучше бы вы, профессор, какую-нибудь бомбу, что ли, изобрели бы, – грустно сказал с отчетливым волжским выговором княжеский сосед, одетый как средней руки нэпман. – Бомбу хоть как-то в нашем положении использовать можно. Хоть Троцкого, хоть Сталина в Кремле подорвать… Чтоб не своей смертью сдохли вожди голодранские.