хотим. Хитрость, красиво придуманная, очень даже желательная, попытаться что-нибудь узнать о них — очень даже хорошо.

Что же касается вообще работы, ничего нет лучше этого. В Вас действительно говорит жгучая, ясная молодость, перед которой не могут устоять никакие преграды, она сносит все перед собой! Вы говорите, что Вы без двадцати минут большевичка. Славная, хорошая, Вы или ошибаетесь, или отстаете от движения. Я бы предпочел последнему первое, по-моему, Вы когда-то уже были без пяти минут большевичка и, о ужас, такой колоссальный скачок назад! Нет, Вы клевещете на себя. Итак, еще немного, и Вы вся наша.

Работа Ваша нужна, желательна и, если хотите, необходима. Молодость, молчащая в данное время, не молодость, а ветхость. Если будут какие-либо сомнения, неясности, будем беседовать и сообща рассеем все тучи! Вы должны делать ту же работу, что и мы, а начните ну хоть с агитационной! Будьте нашей первой агитаторшей-горянкой, только ясность, смелость и еще раз смелость…

* * *

Дивная Тату!

Не знаю, где Ваше сердце, но одно могу сказать — когда я Вас не вижу, я стремлюсь к Вам, я неспокоен. Я Вас всегда буду уважать, что бы Вы мне ни сказали. Самым откровенным образом скажите всю правду на то, что я Вам говорю: я Вас люблю. Что бы Вы мне ни ответили, мои симпатии к Вам не убудут…

Я ни на минутку не перестану Вас уважать и всегда сохраню с Вами самые товарищеские, дружеские отношения…

* * *

…Воля Ваша «в руце Вашей», любовь моя чиста и светла, и ровно ни к чему Вас она не обязывает (пишу это, беседуя с одним товарищем о предметах, ничего общего не имеющих с данным вопросом; иначе не могу, не дают с утра урвать минутку). Воля Ваша, чудная Тату! Ведь я в том письме уже указывал, что совершенно спокойно, с полным достоинством можете ответить то, что Вам подсказывает Ваша нетронутая, чистая совесть. Из этого Вы должны уже сделать вывод, что Вы в моих глазах всегда будете на пьедестале, если Вам угодно, я сумею великолепнейшим образом скрыть, на это у меня хватит характера, свою любовь — останется видимое к Вам расположение и самое высокое уважение, ни намеков, ни надоеданий Вы от меня, дорогая Тату, никогда не услышите.

Но должен Вам сказать, что за свою сравнительно сознательную жизнь я не имел времени ни влюбляться, ни вообще заниматься «амурными делами» всерьез; было некогда, и я всегда отмахивался и сам всегда предупреждал, что все это не для меня, и скажу откровенно — этим я причинил боль нескольким симпатичным людям.

Да, Тату, Вы должны не о том жалеть, что Вы не мужчина, в этом нет ничего, ни с какой стороны, предосудительного; ведь в наше время мужчина и женщина имеют одинаковый простор для борьбы, для работы. Правда, до сих пор женщина была или на втором месте, или же, если выступала на авансцену, то делалась куколкой. Ныне времена не те — мир и простор всякой смелой и ищущей душе, а Вы, я уверен, и обладаете такой душой. Прикажите — и Вы для меня дорогая сестренка! Словом, воля Ваша!

…Еще немного, и в Дагестане закончится работа, тогда я опять свободная птица. Мир необъятен, то, к чему я стремился, в одном сбывается — в политике мы победим, остальное еще, может быть, добуду также: к личному счастью я никогда не стремился, если фортуна сама тоже не находит нужным, пусть будет по сему. Вы, Тату, часто говорите о любви Вашей к своему народу; в таких случаях я Вам постоянно, если помните, говорил: не думаю, чтобы Вы при этом питали неприязнь к другому какому-либо народу.

Поверьте, славненькая Тату, я в течение некоторого периода не спал очень и очень много ночей только потому, что любил, да, любил свой народ. И смею Вас уверить, что моя любовь к своему народу, во-первых, выше всех прочих словес своей действительной и правдивой чистотой… и, во-вторых, эта любовь исключительна, она не только не вредит соседу моего народа, но напротив — и помощь ему. Полагаю, уверен, не могу иначе и думать, ведь и Вы не против своих соседей. Но скажу определенно: нынешнее лето может быть на долгий промежуток последним моим пребыванием в Дагестане.

Великолепное дело иметь друга, которому, ничего не скрывая, можешь поверить свои волнения, тайны, словом, все, все. Нет у меня такого друга.

Знаете ли, хорошая, да что хорошая, дорогая Тату, когда я сижу с кем-либо, смеюсь и как бы безмятежно беседую, у меня подчас на душе такая боль, такая тоска, и потому не знаю я, умею ли я веселиться. Словом, дивная Тату, «я» есть «я», и больше ничего. Хотите — примите, хотите — оттолкните, что ж, одной болью будет больше, я и ее скрою…

* * *

Дорогая Тату! Не ожидали? Ну что же, всяко может быть! Из своего чудного по ароматическим достоинствам «каменного мешка» пишу Вам это…

Не успел я Вам отдать в своих письмах души своей чаяния, как влопался в такой казус…[10]

Ужасно то, что весна, цветы кругом, должна кипеть работа, а я сижу в одиночке без солнца, почти без воздуха.

Ну, как вы поживаете? Милая, хорошая Тату, а ведь нет худа без добра: давно я не имел возможности почитать, а теперь один-одинешенек и читаю.

Любящий Вас Уллубий,

…Р. S. Если придется умирать, буду кричать: «Да здравствует Советская власть и дивное солнце мое Тату!..»

* * *

Пишу эту записку по возвращении со свидания с матерью, тут же передали мне и другое Ваше послание, многое хочется на него сказать. Пока же скажу — я вновь жив, и пусть все черные силы мира соединяются воедино, и то мне ныне ничто, ибо Вы со мной, и мы все равно должны победить!..

Дорогая Тату! Разреши напоследок звать тебя на «ты», ведь мы до сих пор были на «вы». Я старался, как мог, пройти свой недлинный жизненный путь. Никто не скажет, не смеет сказать, что я был нечестен и т. д., не смеет меня поносить. Этого вполне для меня достаточно. Какова была моя жизнь? Поверь мне, не видел я радостей с самых малых лет; и вот теперь, оказывается, на закате я нашел себе солнце, улыбнулось мне ясное, чистое небо, и эта улыбка была