я сижу и думаю и не могу заснуть. Рабочие у нас в боевом порядке, готовые сражаться как на городских баррикадах, так и в полевых битвах. Подпольное оружие вышло наружу… Мимо моего окна (я живу на окраине) проходят одна рота за другой с пением «Смело, товарищи, в ногу» и «Вихри»…

Поются они теперь действительно мощно, революционно и грозно. Пусть мамочка не волнуется за меня, я буду очень осторожна, даю слово.

Целую, не волнуйтесь.

Люсик.

Из письма к Аник

30 августа 1917 года

Моя Анюся.

Сейчас пойду в столовку обедать. Читала до сих пор «Женский вопрос» Лили Браун; не особенно нравится мне эта книга, хоть она очень солидная, — но местами она очень хороша. Зато, Анюська, если найдешь Коллонтай «Социальные основы женского вопроса», то прочти, пожалуйста. Я испытывала нравственное удовлетворение, читая ее… Настроение здесь боевое и приподнятое. Образуется Красная гвардия, частичное обучение которой ведется в нашей столовке.

Из письма к матери, Екатерине Захаровне

11 сентября 1917 года

Моя родная мамуся, как я часто думаю о тебе, если бы ты знала, и как часто скучаю о тебе. Мамуся, крепко целую тебя. Скажи нашим, чтобы подробно написали о твоем здоровье.

Была на открытии «1-го рабочего театра». Было паршиво, но весело, так как мы были в одной компании и потому, что мы устроили, так сказать, демонстрацию: наши ребята после исполнения оркестром «Интернационала» кричали: «Да здравствует Третий Интернационал», «Долой войну!», и настроение в театре поднялось. Прощай, целую, мамуся, тебя крепко.

Твоя Люсик.

Из письма к Голе

Сентябрь 1917 г.

Дорогая Голя, мне захотелось видеть тебя… и так почему-то ясно, до болезненности отчетливо вспомнилась ты, а потом Анаид и все вы.

И мне кажется, что я и вы что-то уже разное… и быть может, вы все-таки теперь меня не поймете. Ты, должно быть, удивлена, что я говорю вы и я… а просто мне кажется, что у нас есть теперь такое, что не для всех нас одинаково дорого, как это было раньше. И это — общественная жизнь, которая красной нитью проходит в моих даже личных переживаниях… Я безумно вас люблю, и не тебе мне об этом говорить, но вы уже не «кровно» со мной связаны, теперь я уже не могу быть той Люсей по отношению к вам, как раньше, теперь я не смогу себя связать вами… теперь я не могу накладывать те дорогие, любимые, добровольно накладываемые «цепи», как это было со мной раньше и как это теперь со всеми вами. Мне это порой тяжело… и я иногда тоскую по этим дорогим цепям, но я не*променяю уж больше своей свободы — не физической, не пойми меня превратно, а нравственной… это свобода, свобода личности, является необходимым спутником моей жизни, целью которой является совершенно другое. Это стремление к моей цели и создает эту личную свободу.

Из писем к Аник

Сентябрь 1917 г.

Дорогая моя деточка, родная Анюся, голубочка Анюся, получила твое письмо. Неужели ты больна тифом, я очень боюсь и все тебя во сне после письма вижу. Анюся, я тебе написала программное письмо, над которым я много думала. Девочка моя, я так и угадала, что у тебя скверное настроение. Я прямо сама чувствую, как тебе «тяжело, тяжело — за все, за все». Вот именно за все, вот именно все (ух, как я это понимаю!) отдается острой болью в сердце, ноющей раной, болезненной, как будто бесконечной и неизлечимой тоской. Я все это так хорошо понимаю, что даже сама начинаю ощущать ее сейчас, — по-моему, это потому так, что только недавно, может за эти месяцы, я, может быть, навсегда отделалась от такой тоски. Аник, она у меня всегда была и отнимала у меня все силы; если ее не было (например, когда работала в подполье или после революции, во время горячей работы), так это потому, что, во-первых, был очень большой духовный подъем, а во-вторых, потому, что у меня начинало формироваться стойкое миросозерцание, которое теперь дало мне опору. Аник, эта тоска необходима, эта «тяжесть за все» — верный спутник хороших, лучших людей, сильных борцов, любящих красоту будущего и страдающих по ней.

Только теперь, когда я вижу грядущую дорогу развития, когда я почти ясно представляю себе, что делать, и главное — когда у меня вся психология меняется… только теперь у меня нет этого безымянного спутника — тоски, именно такой тоски «за все».

Радость моя, мне было больно за тебя, что тебе так скверно, но вместе с тем (понимаешь, какая я дура) мне хорошо, что ты такая, я думаю сейчас о том, как тебе будет хорошо, когда ты совсем освободишься от нее, и уже заранее радуюсь.

Моя девочка, насколько ты глубже меня, лучше меня, сложнее. Ты пишешь, что мы разные люди, да, может быть. Я все гораздо лучше переношу, и потому мне легче жить, но ты, Аник, ты совсем другое: тебе будет сквернее моего жить, тяжелее, но другим из-за тебя лучше будет, и потом ты лучше, лучше, и душа у тебя красивее и тоньше.

Девочка, напиши, моя Аник, про этот день, прошу тебя. Верно ты говоришь: «пусть побольше таких дней, хотя заниматься не могу в эти дни». Побольше света, радости, а там… пожалуй, иногда и наплевать.

Напишу про себя: я, значит, после инструкторства по выборам поступила на регулярную службу, 5 часов в день (10—3 ч.) в комиссариате (работа канцелярская). А самое хорошее: вечер свободен и поэтому смогу заниматься и вести кружки. Чувствую себя хорошо… Послезавтра пойду в театр на «Орестейю» и завтра на лекцию известного профессора Фриче о «Поэзии интернационала» — интересно.

Между прочим, когда я Алеше[6] передала твой поклон, то он обрадовался и сказал, что все хотел раньше меня попросить, чтобы я написала бы тебе от него «хорошее», но