за то, что они так беззащитны перед налогами, эпидемиями, болезнями, ужасными условиями нашей социальной организации. Я не стану развивать эту мысль дальше, но можно показать, что das Volk [народ] судит, верит, надеется совсем не так, как мы. Психология обывателя несколько отличается от нашей. Такие люди также более наделены чувством общности, чем мы: только они осознают, что одна жизнь продолжается в другой, в то время как для каждого из нас мир исчезает с нашей смертью» (цит. по [7; Vol. 1; 190–192. – Курсив мой. – Э.Ф.]).

Это письмо молодого Фрейда – ему тогда было 27 лет – интересно во многих отношениях. Словно предвидя свои позднейшие теории, Фрейд выражает в нем свою пуритански-аристократическую ориентацию, которую мы только что обсуждали: ограничение, экономия своей способности наслаждаться – это условие сублимации, основа, на которой формируется элита. Однако кроме того Фрейд демонстрирует тут взгляд, долженствующий стать фундаментом одной из его самых важных теорий, которой предстояло сложиться многими годами позднее. Он описывает свой страх перед эмоциональной раной. Мы не любим каждого встречного, потому что разлука была бы очень болезненной; мы не дружим со всеми вокруг, потому что потеря друга причинила бы нам горе. Жизнь ориентирована в сторону избегания печали и боли, а не получения радости, как ясно говорит сам Фрейд: «Таким образом, наши устремления в большей мере зависят от желания избегнуть боли, чем получить удовольствие». Здесь мы находим формулировку того, что Фрейд позднее назвал принципом удовольствия; идея того, что удовольствие на самом деле есть освобождение от неудовольствия, от болезненного напряжения, а не позитивное наслаждение, в последующие годы сделалась для Фрейда валидной как самый общий и основополагающий принцип человеческой мотивации. Однако можно увидеть, что та же идея имелась у Фрейда задолго до ее теоретического оформления; она возникла у него как следствие его собственных викторианских взглядов, боязни потери собственности (в данном случае объекта любви и чувства любви) – в определенном смысле потери жизни. Такая позиция была характерной для среднего класса в XIX веке, более озабоченного тем, чтобы «иметь», чем чтобы «быть». Психология Фрейда насквозь пронизана этой ориентацией «иметь», и поэтому его глубочайший страх – это всегда страх потерять что-то, что он «имеет», будь то объект любви, чувство или половой орган. (В этом отношении Фрейд не разделял протест против собственнических устремлений среднего класса, который можно найти, например, в философии Гёте.)

Следует подчеркнуть и еще одну мысль из этого письма. Фрейд говорит о том, что простые люди обладают бо́льшим чувством общности, чем «мы»: «Только они осознают, что одна жизнь продолжается в другой, в то время как для каждого из нас мир исчезает с нашей смертью». Наблюдение Фрейда, согласно которому буржуазия испытывает меньшее чувство солидарности, чем рабочий класс, совершенно верно, но не следует забывать, что в среднем и высшем классах было немало людей – социалистов, анархистов и истинно верующих, – обладавших глубоким чувством человеческой солидарности. Фрейд был этого практически лишен. Его занимала его личность, его семья, его идеи, как это типично для среднего класса. В этом же ключе семнадцатью годами позже, по случаю Нового, 1900 года, он пишет своему другу Флиссу: «Новое столетие – и самое интересное в нем, смею сказать, то, что оно содержит дату нашей смерти, – не принесло мне ничего, кроме глупой рецензии» [5; 307]. Здесь снова мы находим лишь эгоцентрическую озабоченность собственной смертью и никакого чувства универсальности и солидарности, которое он приписывает только низшим классам.

IV

Его зависимость от мужчин

Зависимость Фрейда от лица, обладающего качествами матери, не ограничивалась зависимостью от матери и жены. Она распространялась и на мужчин – старших, как, например, Брейер, ровесников, как, например, Флисс, и учеников, как, например, Юнг. Однако Фрейд яростно гордился своей независимостью и испытывал сильное отвращение к тому, чтобы быть чьим-то протеже. Гордость заставляла его подавлять осознание зависимости и полностью ее отрицать, разрывая дружеские связи, когда другу не удавалось полностью соответствовать материнской роли. Таким образом, его дружба всегда развивалась по одному сценарию: тесная связь в течение нескольких лет, потом полный разрыв, обычно доходящий до ненависти. Такова была участь дружеских отношений с Брейером, Флиссом, Юнгом, Адлером, Ранком и даже Ференци, преданным учеником, который никогда и не думал об отстранении от Фрейда и возглавляемого им движения.

Брейер, старший и успешный коллега, подарил Фрейду семя идеи, которой предстояло развиться в психоанализ. Брейер лечил пациентку, Анну О., и обнаружил, что, когда он вводил ее в гипнотическое состояние и заставлял рассказывать о том, что ее беспокоит, она избавлялась от болезненных симптомов (депрессии и растерянности). Брейер понял, что эти симптомы были вызваны эмоциональным потрясением, связанным с уходом пациентки за больным отцом; более того, он пришел к выводу, что иррациональные симптомы приобретают смысл, когда удается понять их причину. Таким образом, Брейер дал Фрейду самую важную подсказку, какую тот только получал в жизни, подсказку, на которой была основана центральная идея психоанализа. Кроме того, Брейер питал к Фрейду дружеские и отеческие чувства и оказывал ему существенную материальную поддержку. Как же закончились эти отношения? Конечно, постепенно между ними развились теоретические разногласия, поскольку Брейер соглашался с Фрейдом не во всем, что касалось роли сексуальных побуждений. Однако подобные теоретические расхождения не должны были бы нормально привести к личному разрыву, не говоря уже о ненависти, которую Фрейд испытывал к прежнему другу и благодетелю. Как считал Джонс, «одни только различия научных позиций не могут объяснить горечь, с которой Фрейд в девяностые годы писал о Брейере Флиссу. Если вспомнить, что́ Брейер значил для Фрейда в восьмидесятые годы, его щедрость, его понимание и симпатию, сочетание жизнерадостности и интеллектуальной стимуляции, исходившее от него, позднейшая перемена представляется поистине поразительной» [7; Vol. 1; 254–255].

Замечания, которые Фрейд делает в адрес Брейера, цитируются Джонсом по неопубликованным письмам к Флиссу. 6 февраля 1896 года Фрейд писал: «Было невозможно продолжать отношения с Брейером», а через год, 29 марта 1897 года: «Одного вида Брейера было достаточно, чтобы вызвать желание эмигрировать»[4]. Джонс комментирует: «Это сильные выражения, есть и более сильные, которые не стоит воспроизводить» [7; Vol. 1; 255]. Что Брейер не отвечал Фрейду в том же духе, видно из того факта, что, когда Фрейд захотел вернуть долги, Брейер предложил засчитать ту сумму, которая причиталась Фрейду за лечение родственника Брейера.

Как можно объяснить этот переход от любви к отвращению? По словам самого Фрейда (и Джонс следует за ним в этой типично ортодоксальной интерпретации), такая амбивалентность была продолжением и повторением противоречивого отношения Фрейда к его племяннику (который был немного