Толстого «Царство божие внутри нас». Теперь она собиралась заняться Тургеневым и сообщала, что издатель Хейнеман согласен выпустить собрание его сочинений и предлагает к каждому тому дать предисловие Степняка. Сама же она думает ехать в Россию, чтобы лучше ознакомиться с языком и бытом страны, и просит рекомендательное письмо к Короленке.

— Удивительный парод эти англичанки,— сказал Степняк.— Констанция собирается за тридевять земель в Россию, а у самой грудной ребенок. И она его спокойно оставляет.— И, устыдившись осуждения, невольно вырвавшегося, добавил:— Поразительная добросовестность в работе.

Лицо Фанни окаменело.

— Я бы никогда так не сделала.

Двенадцать лет назад, в Швейцарии, вскоре после рождения, умерла их девочка. С тех пор по временам, в минуты задумчивости или, наоборот, волнения, лицо Фанни как-то странно мертвело, становилось как гипсовая маска. И глядя на ее прекрасные античные черты под копной пышных дегтярных волос, он тоже испытывал чувство вины, хотя тут уж ее и вовсе не было. Врачи говорили, что виноваты преждевременные роды. Фанни слишком переволновалась и намучилась, перебираясь нелегально через границу во время беременности.

Он попытался перевести разговор:

— А вот еще письмо. Хейли торопит с предисловием к Гаршину. У меня готово, хоть сейчас неси, а все что-то не нравится. Мадригал какой-то получился.

Фанни, не слушая его, вышла из комнаты.

Он знал, что в такие минуты лучше оставлять ее в покое, и все-таки рванулся вслед. Звонок в дверь остановил его.

Вильям Моррис несколько смущенно замешкался в передней:

— Простите меня за столь раннее посещение, но я опасался, что позже не застану вас дома.

Они прошли наверх, в кабинет, и Моррис, не присаживаясь, стал объяснять, что Эдуард Пиз просил Степняка принять участие в предстоящем вечере в тред-юнионе докеров, что и сам Моррис будет там выступать и горячо присоединяется к этой просьбе.

— Поймите меня,— говорил он,— в такой аудитории я не очень уверен в себе. Я привык говорить о красоте, об искусстве. Мои слова могут заинтересовать, но едва ли взволнуют. А вы расскажите о бесконечных страданиях вашего парода, и, я знаю по себе, это никого не может оставить холодным. И накал эмоций...

Степняк согласно кивал головой, не слишком вникая в его слова. Каждый раз, встречаясь с Моррисом — художником, поэтом, искусствоведом, он восхищался цельностью его облика. Нет, он совсем не совпадал с выношенным еще в юности представлением об артисте — длинные кудри, тонкое лицо, мечтательный взгляд, устремленная ввысь фигура, бархатная блуза, яркий шейный платок. Романтический персонаж середины века. Этакий Райский из «Обрыва». А Моррис одевался с той небрежной элегантностью, какой отличаются истинные лондонские денди, не дающие труда привлекать своим видом внимание, не торопящиеся опережать моду. И лицо его, с большими серыми глазами, с темными, будто сепией обведенными веками, порывистая живость, с какой он откликался на слова собеседника, искренность, с какой высказывался, именно это отсутствие погони за внешним и выдавало натуру артистичную, отметную.

— Так вы согласны?— спросил Моррис.

— Разумеется. Мне бы только хотелось, чтобы вы сейчас сели и перестали беспокоиться об этом вечере.

— Благодарю, но сначала я хочу посмотреть сверху на эту унылую улицу. Негодование надо копить в своем сердце, как и доброту.— Он подошел к окну.— Исчезает Лондон. Города слишком разрослись, чтобы суметь сохранить свое архитектурное лицо, как Рим, как Нюрнберг, да и сам Лондон начала царствования Виктории.

— А мне он и сейчас кажется красивым и цельным,— сказал Степняк.— Только...

— Чужим?— догадался Моррис. — Разная бывает ностальгия. Тоска по родине и тоска по прошлому. Я не считаю себя большим поэтом, но лет двадцать назад написал пророческую строфу. Лет двадцать, когда казалось, что еще нечего было опасаться:

Забудь тех графств удушливый угар,

Машинный грохот и свистящий пар,

Растущий город с хаосом домов,

Но помни лошадь, путь среди холмов,

И Лондон, еще светлый, безмятежный,

И Темзу, зеленью одетую прибрежной...

Они помолчали.

— Ностальгия мне очень знакома,— сказал наконец Степняк.— И я никогда не думал, что с годами будет мучить все сильней. А еще говорят, что человек ко всему привыкает. Слава богу, хоть времени не хватает предаваться тоске.

Моррис, подхватив его слова, толковал все о своем:

— Можно ли привыкнуть к уродству? Миллионы горожан оторваны от природы. Дети воспитываются в коридорах однообразных улиц, где нет ни одного деревца. Когда-то промышленная цивилизация наполняла гордостью их отцов. И никто не понимал, что если даже у людей станет лучше пища и одежда, если даже умножатся их знания о земле и вселенной, то все равно неизбежно уменьшится сила их воображения, начнет постепенно стираться своеобразие человеческой личности. Стереотипы. Во всем стереотипы.

Степняк слушал его, низко опустив голову, не сразу откликнулся:

— Время беспощадно. Говорят, можно вернуться в родные края, но невозможно вернуться назад. Но это неправда. Вернуться назад, и надолго, можно силой воображения.

— Невеселый мы с вами ведем разговор в это солнечное утро,— сказал Моррис, пристально поглядев на Степняка.— А Шоу говорил мне, что вы самый жизнерадостный человек и к тому же баловень судьбы.

— Как это пришло ему в голову? Когда-то меня, действительно, называли баловнем судьбы. Друзья юности в одном революционном кружке в Питере.

Моррис стал прощаться, взяв с хозяина еще раз обещание прийти на вечер к докерам.

Проводив его, Степняк снова поднялся наверх. Фанни стояла у окна с маленькой лейкой в руках, возилась с комнатными цветами, такая же угрюмая и молчаливая, как полчаса назад. По всему видно, что заговаривать с ней не следует.

Он вытащил из ящика письменного стола рукопись предисловия к Гаршину. Оттуда выпал толстый конверт — письмо из Вены. Второпях он засунул его вчера в стол, чтобы прочитать на досуге, но не успел.

Письмо старого друга-чайковца Дмитрия Клеменца было адресовано не ему, а какому-то неизвестному товарищу. Об этом сообщала в коротенькой записке Анна Эпштейн, жена Клеменца. Она писала, что нашла письмо среди своих бумаг,— может, копия? А пересылает Сергею, потому что он пишет о России и это свидетельство давних лет, глядишь, и пригодится. В постскриптуме сообщалось, что Дмитрий в якутской ссылке с увлечением занимается этнографическими изысканиями.

— Фанни! — крикнул Степняк.— Иди сюда! Письмо от Анки!

— Что пишет? «Ша, мальчики»?— вдруг повеселев, спросила Фанни, входя в комнату.

— Прислала длинное старое письмо Клеменца о нашей поездке по