— Вы не первый встречный. Вы друг Кеннана. А Джордж мой друг. Он помог мне оказаться на свободе.

Теперь Волховский смотрел на Гуденку с каким-то новым интересом. Ишь куда гнет! Действительно, хорош бы он был, если бы начал рассказывать случайному человеку о дружеских связях Степняка где-нибудь на Лиговке! Но он не в России. Здесь не скрывают своих убеждений, высказываются в печати, на митингах... Зря этот предусмотрительный субъект осторожничает. Не разболтался он сейчас с первым встречным, а доказывает этому денежному мешку, что его средства в надежных руках. Не у прожектеров, не у карасей-идеалистов.

Видя, что Волховский задумался, Гуденко, будто спохватившись, оживленно заговорил:

— Да что же мы с вами все в сторону да в сторону. Лирические отступления. Я разболтался, а вы терпеливо слушаете. А если ближе к делу — часть суммы я могу внести хоть завтра. На почин.

Гуденко вернулся домой за полночь. Заспанная пансионская служанка открыла дверь и сухо напомнила, что жильцы должны возвращаться не позже одиннадцати. В комнате было сыровато и неуютно. Газовый фонарь за окном горел неровно, один язычок пламени рвался вверх и как-то неприятно подмигивал. Он задернул штору, снял сюртук, накинул халат и бросился в кресло с ощущением человека, завершившего тяжкий физический труд. Несколько минут просидел неподвижно с закрытыми глазами, потом, позевывая, пересел к столу, достал бумагу и начал писать.

«Париж.

Русское посольство Его превосходительству Петру Ивановичу Леонову

По полученным сведениям, новое издательство преступных русских эмигрантов, так называемый Фонд вольной русской прессы, находится в самом зачаточном состоянии, что, с одной стороны, облегчает контроль за его деятельностью, но, с другой, требует вложения дополнительно больших средств в еще несуществующее предприятие. По моему скромному мнению, этого не следует бояться, как не следует опасаться парадоксального положения, при котором заграничная агентура департамента полиции становится как бы пайщиком издательства нелегальной литературы. Будем надеяться, что с божьей и нашей помощью литература эта не дойдет до адресатов.

Вынужден напомнить, что помимо суммы, которую я внесу на организацию их дела, я должен представлять в их глазах более чем обеспеченного человека, и потому прошу кроме причитающегося мне жалованья перевести...»

Он отвалился к спинке кресла, перечитал письмо, надолго задумался, потом перечеркнул его накрест двумя твердыми линиями. Написано слишком фамильярно. Этак может себе позволить какой-нибудь высокий полицейский чип, имеющий право консультировать начальство. Завтра с утра на свежую голову переписать. И потом — мало фактов. Все эти начальнички любят имена, фамилии, клички, даты, адреса. Общие соображения рядовые агенты могут оставлять при себе. Суди не выше сапога.

Он вынул из стола маленькую записную книжку и вписал по алфавиту:

Моррис Вильям — художник, поэт, социалист.

Пиз Эдуард — профсоюзный деятель.

Пирсон Карл — профессор математики.

Шоу Бернард — музыкальный критик, драматург, фабианец.

Завтра он перечислит этих лиц в письме к Леонову, который вовсе даже не Леонов, а по петербургским спискам Петр Иванович Рачковский, начальник заграничной полицейской агентуры. Пусть возьмет на заметку всех, связанных с лондонской эмиграцией.

Хотелось спать и лень было подняться с места. Он закрыл глаза, потянулся, и вдруг ясно представилось лицо Степняка, с высоким выпуклым лбом, крылатыми бровями, задумчивым взглядом узких глаз. Очнулся. Вспомнил, что Рачковский иногда требует визуальные портреты лиц, находящихся под наблюдением, развернул записную книжку и на обороте обложки записал:

«Толстый человек, с круглым лицом, головой, наклоненной всегда вниз, толстыми красными губами. Взгляд исподлобья, искоса. Общий вид торговца вином обнаруживает одновременно низменную душу и ограниченный ум».

Начальству надо говорить не то, что есть, а то, что оно хочет услышать. Такой портрет должен понравиться.

День как день

Во сне он смеялся. И проснулся смеясь. Никак не мог вспомнить почему, только знал, что смеялся от счастья. Что-то случилось вчера. Неожиданная удача? Счастливая находка? Попытался вспомнить, но вспоминать было решительно нечего, кроме долгой прогулки по городу, да еще в ушах звучал этот низкий, густой, медовый голос — «Матушка, что во поле пыльно?..»

Задумался. Чего-то не хватало в его жизни. Покоя? Нет. Сосредоточенности. Он слишком мало бывал наедине с собой. О нет, бывал часами, когда писал, правил, переводил, отвечал на письма. Но в эти часы его всегда подталкивал, торопил неумолимый погонщик, запрещающий остановиться. Вечная спешка, и нельзя предаться радости созерцания или хотя бы, как вчера, оглянуться назад. И сегодня опять день начинается - надо бежать в редакцию «Свободной России» передать статью о Цебриковой. Надо отнести издателю предисловие к рассказам Гаршина. Написать письмо Энгельсу, поблагодарить за статью...

Никуда не денешься — надо. Ведь так живут все — крестьяне, рабочие, клерки, нотариусы, министры, лавочники. Все, кто работает. Но работа писателя — это и созерцание, и раздумье, и воспоминание, а карусель поденщины мешает делать то, что хочешь. Рассказывали, что Толстой однажды обмолвился: «Если хочешь делать то, что хочешь, не делай того, что делаешь». Такими афоризмами хорошо бросаться с Олимпа или хотя бы из Ясной Поляны. Пока что надо делать то, что делаешь. Предисловие к Гаршину уже написано, издатель торопит, а нет там чего-то, о чем нельзя умолчать, но что еще не превратилось из ощущения в мысль.

Он вышел в столовую, на столе остывал чай. Фанни уже позавтракала, сидела напротив, прилаживала кружевце к своей единственной нарядной белой кофточке. Нищета! Почему эта красивая, добрая, мужественная женщина должна считать копейки, краснеть перед лавочниками-кредиторами, ковыряться иголкой в полусгнивших тряпках? Его не покидало чувство вины, оттого что йе мог создать ей более спокойной жизни. Она никогда не упрекала его, а лучше бы уж жаловалась.

— Вот погоди,— сказал он вслух,— кончу роман — полегчает!

Фанни подняла брови:

— К чему это ты? Не торопись. Только пока что очень прошу, я знаю, как тебе трудно удержаться, но когда получишь деньги за статью в газете, не покупай мне ни духов, ни перчаток, ничего. У нас долги.

— Постараюсь удержаться,— ответил он, разбирая почту, лежавшую на столе.

Не одна Фанни, все друзья и близкие знали, что, как только у него появлялись деньги, он начинал сорить направо и налево. Дарил подряд ножички, шкатулочки, блокнотики, фонарики. Вещи совершенно ненужные и восхитительные своей бесполезностью. С этим он не хотел бороться.

— Что нового на белом свете? — спросила Фанни.

Он разорвал конверт. Писала Констанция Гарнет, переводчица Гончарова, переведшая недавно запрещенную < в России работу