так! Волховский даже откинулся на стуле. Какая же нелегкая несла его сюда? Зачем понадобилось затевать деловой разговор в этом кабаке, когда можно бы провести остаток вечера дома, за чашкой чая? Конспиративные соображения ни при чем. В Англии, как известно, у себя дома — как в крепости. Может, его потащила сюда la nostalgie de la bouche — тоска по грязи. Должно быть, как и всех этих бонвиванов, собравшихся в баре. Кажется, в какой-то пьесе Островского ошалевшая от сытости купчиха тоскует по ситничку с деготьком. Но ежели он просто бонвиван, зачем же понадобилось тратить время и деньги на помощь русским революционерам? В самой внешности этого Гуденки какая-то невнятица, сумбур. Грудь колесом, шарнирные движения. Фигура полковника Скалозуба, а личико херувима в белокурых колечках кудрей, с широко расставленными голубыми глазами, такими простодушными, что хочется, как дитяти, рассказывать ему всякие небылицы. Странно, что этого простачка рекомендовал Кеннан. Упрямый Кеннан, дважды побывавший в Сибири, написавший книгу о сибирской каторге и ссылке, не побоявшийся помочь бежать из сибирского ада самому Волховскому.

И можно ли пренебречь письмом Лазаря Гольденберга, старого товарища, который уже несколько лет занимался транспортировкой нелегальной литературы в Россию? Для пего Гуденко — человек энергичный и полезный, не раз переправлявший на родину тюки с брошюрами. Он пишет, что этот чудак располагает средствами и связями, чтобы помочь Фонду вольной русской прессы. А на все его завиральные идеи обращать внимания не следует. Меценаты, покровительствующие русскому революционному движению, сами оставаясь в стороне, встречались и прежде. Стоит вспомнить только некоего Бахметева, томимого отвращением к покинутой родине, удалившегося на Маркизовы острова, предварительно пожертвовав Герцену на его издания двадцать тысяч фунтов стерлингов.

Волховский снова глянул на Гуденку, и лицо его показалось симпатичным. Разумеется, такие меценаты нужны лондонской эмиграции. Особенно сейчас, когда создается Фонд вольной русской прессы и средства для пего собираются по крохам, подобным выручке от сегодняшнего концерта.

— Надолго думаете обосноваться в Лондоне? — спросил Волховский, когда Гуденко отпустил официанта.

— Думаю, что навсегда. Жена осталась в Америке. В России только дальние родственники, седьмая вода на киселе, с которыми я никогда не был близок. Так что можно считать, что я освободился от всех пут и связей.

— А жена? — вырвалось у Волховского.

— Жена — немка. Раз в неделю меня кормили селедочным супом с вишнями и каждый день яйцом со шпинатом. Вы не можете себе представить, какое это рвотное.

— И эти гастрономические огорчения были причиной семейного разлада? — рассмеялся Волховский.

— Не только. Я — либерал, она — верноподданная, законопослушная, без лести преданная и черт его знает что еще. Прибалтийская немка. Сами небось знаете, как чухна .лицемерно раболепствует при одном имени самодержца. А что мне династия Романовых? Дед мой, Скурлатов-Заборовский, записан в Шестой книге. Это со стороны матери. А в роду отца, там литовской крови много. От Гедиминовичей. С какой стати я должен благоговеть перед Романовыми? — Он осушил бокальчик с шотландским элем, не закусывая, крепко вытер салфеткой губы и продолжал: — К тому же в Питере нас постоянно посещал кузен жены, близкий к высшим сферам, и она чуть что не коленопреклоненно выслушивала придворные сплетни. Я тоже от него наслушался. Грязь. Фальшь. Мещанские интриги. Обрыдло. Вы давно из России?

Не было охоты рассказывать о своем побеге из Сибири, и Волховский вяло пробормотал:

— Уже порядочно.

— Ну так я могу вам сообщить последние чиновничьи новости. Директор департамента полиции Дурново стал сенатором. Неплохо? Все кругом возмущены. Сенаторы говорят, что к ним за какие-то загадочные заслуги сажают только прохвостов и шпиков. Но оказалось-то не за заслуги, а за провинности. Дурново жил с женой жандармского полковника Миньчукова, а она путалась с бразильским атташе. Дурново догадался об измене, гикнул своим агентам, и они в два счета выкрали письма у бразильца. Неплохо? Но обернулось-то куда как нехорошо. Бразильский посол пожаловался через английского посланника государю. Дурново, извольте радоваться, полетел с коня долой. Обер-полицмейстерский пост покинут. Взамен — почетная синекура в сенате и жалованье в двадцать тысяч. Вот как у нас карают за воровство.

— Вас это удивляет?

— Возмущает. А Дурново еще жалуется. Ходит по Петербургу, плачется: «Поразительная страна! Я девять лет заведовал департаментом полиции, хранил государственные тайны. А какой-то бразильский секретаришка набрехал — и нет меня. Девка оклеветала государственного деятеля, а его и не спросили! Я не о себе толкую, но что это за страна? В двадцать четыре часа коленкой ПОД зад из-за паршивого иностранца!»

— К чему это вы? — нетерпеливо спросил Волховский.

Его уже давно раздражал этот бессмысленный разговор, и сами стены этого кабака, и зеленоватые лица вокруг под колеблющимися китайскими абажурами. «Как в морге»,— подумал он.

— А к тому,— проглотив устрицу, ответил Гуденко,— что в России нет правящего класса. Нет аристократии. Сначала Петр окружил себя немчурой, всяким мещанским сбродом. При Екатерине певчие в ход пошли, выбирала жеребцов повыносливее. При Александре — Нессельроде, Каподистрия, маркиз де Траверсе. Что для них Россия? А истинные русские аристократы по деревням, в имениях, в навозе. Они до власти и рукой не дотянутся. «Местов нет». Как в дилижансе.

Его херувимское личико раскраснелось, голубые глазки требовательно искали у Волховского сочувствия. Он уже опрокинул бокальчика три шотландского эля и, казалось, был готов по-гусарски колобродить всю ночь. Деловой разговор явно не получался.

— Какой же вы вольнодумец! — улыбнулся Волховский.— Славянофил. Махровый славянофил. А я что-то среди них вольнодумцев не помню. Законопослушные.

— Ну это вы пальцем в небо. А впрочем, называйте как хотите. Но я поклонник английской конституции и твердой руки. Я знаю, что никакие реформочки, будь хоть лорисо-меликовские, будь хоть какие другие, Россию не спасут. Будем метаться из огня да в полымя, от конституции до полиции, пока не превратимся в немецкую колонию. Надо расшатывать этот порядок. Расшатывать любой ценой.

Что только он плетет! Английская конституция и твердая рука! Нарочно не придумаешь. А говорит веско и убежденно, как говорят русские помещики из военных в какой-нибудь оренбургской или вологодской глухомани. И широко раскрытые детские глаза смотрят с такой мольбой, как будто от него, Волховского, зависит будущее России. Это смущает, мешает говорить так резко, как хотелось бы. Хотя он знает, что резко говорить не следует, да и мирно спорить не стоит. У этого костромского тори такая каша в голове, что любой разговор надо начинать с азов. И все-таки не удержался, сказал:

—