— Вот! Никитка! Где ж ты был? А я уж волноваться стала. Первый день. Ушел. Мест не знает. Тут еще дождь. Тебя, никак, Обидин к дружкам утащил? Видела я его, шлялся он со своим велосипедом. На комбинате были или дальше, на плотине?

Баба Зина выстреливала слова не хуже пулемета. При этом бодро сновала по кухне, готовя стол к ужину. Никита стянул мокрые кроссовки. Сапоги он с собой не взял. Были шлепанцы. Если дожди зарядят всерьез, то ходить ему по улице босиком.

— А я тебя жду-жду, все в окно смотрю. Думала, помощник приедет — и за водой, и в магазин. За хлебом вот пришлось самой идти. А в баки воду так и не налила, все ждала, ты вернешься. А Обидина я этого поймаю — уши надеру. Ведь знает, чертяка, все знает. Я еще с его отцом поговорю!

Носки тоже были мокрые. Никита поморщился, ступая на пол — ногам сразу стало холодно. Мама так же на Никиту ворчала, когда он поздно приходил с прогулок. А если еще и испачкался или куртку порвал, то тут причитаний на весь вечер. До ночи звучит один голос, мамин. Возражать или что-то доказывать бесполезно. Поэтому он и молчит. Ему бы сейчас, конечно, в свою комнату побыстрее попасть, посмотреть, что там ребята на его фотки написали, новые повесить…

— А грязный-то какой! Это где ж ты так изгваздался? Это где ж твои глаза были? Вроде взрослый парень. Можно ведь лужу обойти.

Джинсы его и правда выглядели так себе. Но это ничего. У него чистые есть. А эти высохнут, он потом ототрет. Или сейчас ототрет, пока мокрые…

Поковырял пальцем травяную зеленку на колене и, вклиниваясь между воспоминаниями об отношениях с родителями Обидина и проклятиями в адрес самого Обидина, произнес:

— Мне про Аэйтами рассказали.

— Так, — остановилась баба Зина, прижимая к себе крышку от сковородки. — Они тебе уже и голову задурили. И кто ж там такой разговорчивый?

— Правда, что старый хозяин, уезжая, проклял тут все? Что закрыл дом свой заклятьем на четыре угла, да на густой лет, да на большу воду, да на свою кровь?

Вспомнилась Хельга, ее распахнутые глаза, разметавшиеся по плечам волосы, как она шептала в уже наступавших сумерках: «И взял Аэйтами свечу, и капнул воском в четыре угла, брызнул заговоренной водой на все стороны света и замкнул свое заклятие на птицу, на зверя, на пот свой да на живую душу. И проклял каждого, кто переступит порог его дома — а дом его вся Финляндия. И полоснул по руке так, что все вокруг залилось кровью…»

— Тут каждый, уезжая, проклинал! — Баба Зина выставила сковородку на стол. Жареная картошка. Со шкварками. Никита почувствовал, что желудок у него сейчас выскочит из горла и сам, без участия хозяина, накинется на еду.

— «Семьдесят три года все на этой земле будет гореть. Ничего не удержится» — так он сказал. — В точности цитаты Никита не был уверен. Хельга рассказывала сбивчиво — то про финнов, то про войну, то про русских, то опять про отъезжающих финнов, а то вдруг начинала шептать какие-то заклятия про бел-горюч камень Алатырь, которым все здесь запечатано.

— То-то, я смотрю, все полыхает. — Баба Зина громыхнула банкой с воткнутыми в нее столовыми приборами. — Иди мой руки и за стол садись. Лучше бы ты этого Обидина в глаза не видел.

— А комбинат закрыли, чтобы он не сгорел?

— Тьфу на этого Обидина! — Баба Зина села за стол, отвернулась к окну, обиженно поджала губы. — Мозги у него горят.

Никита заторопился в свою комнату, но на пороге все-таки спросил:

— А Обидин — это кто?

Тут баба Зина заговорила о глобальном поглупении молодежи — мол, что никто никого не слышит и скоро все провалится к чертям, — и Никита понял, что разговор про легенду они завершили. Жаль. Никаких сомнений — мужчина в странном костюме на самом деле спустился с третьего этажа и недовольно на него посмотрел. А чего смотрел, что хотел сказать? Никита потом поднимался по ступенькам, делал там фотографии. Ничего не нашел. И если это призрак… Если он пришел за ним… Нет-нет, Никита не стал дальше думать — все это было неприятно и даже страшно.

Снимая джинсы, выронил телефон. Аппарат ударился, засветился экран. Мама звонит? Нет. Открылся файл с фотографиями. Кирпичные стены, кусты, размытые лица.

Никита водил пальцем по экрану, заставляя картинки сменяться быстрее. Мелькнуло странное. Вернулся. Сгоревший дом. Печки. Тянутся вверх трубы. Одинокая кастрюля. Вьется дымок.

Увеличил кадр. Дымок. А это что? Похоже на поднятую руку. Кто-то стоял за печкой в тот момент, когда Никита сделал кадр. Шел мимо?

Тревога колотнулась внутри. Никто тогда мимо не шел. Он бродил среди головешек, мелкая стояла в стороне. Илья еще не подъехал. Никита бы заметил человека. Но он его не видел.

Никита пролистал оставшиеся фотографии. Ничего. Хмурый Паша, у Ильи челка закрывает глаза, насупленный красный. Развалины. Самые обыкновенные развалины.

— А ты, значит, на комбинат ходил? — начал вечернюю беседу за ужином дядя Толя. — И как тебе, старик, здешние места?

— Красиво. — Поджаренная картошка на вилке хрустела, хотелось ее есть, а не разговаривать.

— Ты прав, места потрясающие. Комбинат когда-то был мощный. При финнах он еще больше бумаги выдавал, чем в наши лучшие дни! Вот ты тут освоишься, оглядишься, и мы с тобой на Щучье озеро сходим. Великолепное место, старик, с прозрачнейшей водой. А рыбалка какая! Финны знали, где дома строить. Вот ты ехал, видел вокруг поля — трава одна. А ведь раньше там усадьбы стояли, по-фински — хутора. В каждом жила семья, вели свое хозяйство. Друг друга могли месяцами не видеть. Заметил: поле, поле — и вдруг деревья? — Никита кивал. Деревья его не волновали. Он думал о другом. — Так вот деревья — это остатки садов, которые были около хуторов. Туда до сих пор за яблоками ходят да за ягодами. Какие-то странные сорта у финнов были. Столько лет, а все не вырождаются.

— Давай еще и ты детские сказки вспомни! — проворчала баба Зина, роняя вилку на тарелку. Вилка возмущенно звякнула. — Что все здесь заколдовано и ждет не дождется, когда настоящие хозяева придут. Для них и сохраняется.

— Для кого что сохраняется — не знаю, — бодро отозвался дядя Толя. — А вот есть настоящие истории, задокументированные, так сказать. После того как финнов выгнали, некоторые возвращались в дома, чтобы хозяйства свои проверить.

Баба Зина фыркнула. Никита положил себе на тарелку еще картошки.

— На самом деле было. Стали в доме новые хозяева жить. И вдруг дед древний приходит. Говорит, что дом этот его, что он перед войной пол перестелил, а две половицы сменить не успел. И что новая хозяйка как раз на эти половицы воду льет, он видел. А они уже старые, половицы-то. Сгниют быстро, если так и дальше делать. Посоветовал эти две доски поменять.

— Ха! — не выдержала баба Зина. — Так этого деда через границу и пустили. А то пограничников там не было. Ходи — не хочу!

— Ну, Зин, — протянул дядя Толя, с удовольствием откидываясь на спинку стула. — Они же местные. Им никакие границы не мешают. Они здесь все как свои пять пальцев знают. И через два-три года в лесах находили людей — жили они, уходить не хотели… Родная же земля… Деды, прадеды…