В записках одного из сотрудников Петра I вицепрезидента Коммерц-коллегии Генриха Фика рисуется характерный образ такого «нового чиновника», с которым сосланному при Анне Иоанновне Фику пришлось встретиться в Сибири. «Молодой двадцатилетний детинушка», прибывший в качестве «комиссара» для сбора ясака, на протяжении нескольких лет «хватал все, что мог». На предупреждение честного немца о возможности наказания «он ‹…› ответствовал тако: „Брать и быть повешенным обое имеет свое время. Нынче есть время брать, а будет же мне, имеючи страх от виселицы, такое удобное упустить, то я никогда богат не буду; а ежели нужда случится, то я могу выкупиться. И когда я ему хотел более о том рассуждать, то он просил меня, чтоб я его более такими поучениями не утруждал, ибо ему весьма скушно такие наставлении часто слушать“.[28]

Царь раздвинул рамки понятия «государственное преступление»: при нем наметилась тенденция подводить под это определение всякие противозаконные действия, начиная с должностных злоупотреблений и казнокрадства и заканчивая неявкой на службу и рубкой заповедных лесов. Контроль государства над обществом естественным образом приводил к приоритету «государственного интереса» над частным; поэтому, например, петровские указы о взяточничестве грозили «повредителям» казенной пользы смертной казнью с конфискацией имущества, тогда как за такие же «погрешения» в отношении частных лиц чиновник мог отделаться штрафом.

Именным указом Петра I от 25 января 1715 года «похищение казны» было опять включено в число преступлений по «слову и делу государеву». Этот закон обозначил первые два «пункта», по которым можно было подавать прошения самому императору: «1. О каком злом умысле против персоны е[го] в[еличества] или измены. 2. О возмущении или бунте».[29] Однако последующие указы от 19 января и 22 декабря 1718 года требовали по «третьему пункту» обращаться к гвардии майору А. И. Ушакову, полковнику Кошелеву, а по указу от 22 декабря – еще и к фискалам или в Юстиц-коллегию.

Сыском по делам о взяточничестве и казнокрадстве как раз и занялись «майорские канцелярии», называвшиеся так потому, что возглавляли их офицеры гвардейских полков (капитаны Г. И. Кошелев и И. С. Чебышев; майоры М. И. Волконский, М. А. Матюшкин, М. Я. Волков, С. А. Салтыков, И. И. Дмитриев-Мамонов; гвардии подполковники князья П. М. Голицын, Г. Д. Юсупов и В. В. Долгоруков). Эти временные следственные комиссии скоро стали постоянно действующими учреждениями, подотчетными лишь самому царю; только после коллежской реформы они были подчинены Сенату.

Состав политических преступлений получил наиболее четкое определение в Артикуле воинском 1715 года, включенном в Воинский устав 1716 года. Артикул устанавливал смертную казнь не только за измену или «насильство» в отношении царя, но и за умысел: четвертование и конфискация имущества ожидали всех, кто хоть и не участвовал в преступлении, но «токмо его воля и хотение к тому было», даже в том случае, если покушение «к действу и не произведено».

Артикул гласил: «Всякий бунт, возмущение или упрямство, без всякой милости имеет быть виселицею наказано». Отсечение головы полагалось всем, «кто против его величества особы хулительными словами погрешит, его действо и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет». Наказывать надлежало даже за «непристойные и подозрительные сходбища и собрания ‹…› для советов каких-нибудь (хотя и не для зла)» и последующую подачу коллективных челобитных. Преступлением признавались поступки «словом или делом», способствовавшие «к бунту и возмущению».[30]

Такие дела расследовались в Преображенском приказе еще до издания Артикула, как и «непристойные речи» – не только неуважительные высказывания о царе, но и вполне безобидные разговоры о его поступках и семье. «Государевым делом» считались порча царского изображения, искажение царского титула, употребление царского имени в брани. К «великим царственным делам» относились также действия, направленные против порядка управления, – от подачи коллективных челобитных до открытого неповиновения властям. Карательная практика приказа опережала законодательство, однако теперь следствие по «слову и делу» впервые получило набор критериев для определения своей компетенции. Отныне – и до начала XIX века – именно нормы военного права стали основой для квалификации политических преступлений.

Стремясь поведать властям о государственном преступлении, доносители объявляли «слово и дело» или «государево слово». Но иные изветчики, не зная правильного названия доноса о государственном преступлении, просто объявляли свою «нужду» до Преображенского приказа, Тайной канцелярии или ее конторы, «секретное дело» по такому-то пункту, «важность», «важное дело».

К концу царствования Петра I завершился процесс выделения политического сыска в особую службу. Противодействие реформам привело к тому, что Ромодановскому были предоставлены чрезвычайные полномочия; но преемников у него в «регулярной» петровской империи быть не могло. Впрочем, кажется, князь ушел вовремя: он не одобрял второго брака Петра и не дожил до главного политического процесса петровского времени – дела царевича Алексея.

Сын Петра I от сосланной в монастырь Евдокии Лопухиной в 1711 году по воле отца вступил в брак с кронпринцессой Шарлоттой Софией Брауншвейг-Вольфенбюттельской. Тогда же сам царь «оформил» свои отношения с бывшей пленницей Мартой Скавронской, в православном крещении Екатериной Алексеевной, причем царевич был ее крестным отцом. От брака царевича – ставки в дипломатической игре его отца – родилась дочь Наталья, а 12 октября 1715 года – сын Петр. Принцесса Шарлотта скончалась через десять дней после родов; Екатерина в том же году родила сына, тоже названного Петром. (Имя жены Алексея сразу было использовано заграничными самозванцами: в Европе ходили слухи, что принцессу похитил влюбленный в нее кавалер и тайно обвенчался с ней во Франции; там в 1773 году умерла некая дама, выдававшая себя за «бывшую российскую царевну». Ее судьбой интересовались Вольтер и сама Екатерина II.)[31]

Анонимный австрийский автор «Всеподданнейшего доклада римско-императорскому двору о происхождении и восхождении на трон русской императрицы Екатерины I» сообщал, что Екатерине во время путешествия по Западной Европе в 1716–1717 годах удалось уговорить Петра подписать завещание, передававшее право на российский престол ее сыну.[32] На самом деле еще осенью 1715 года царь предъявил Алексею ультиматум: «Или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах». В октябре 1716 года Петр вызвал сына в Копенгаген, где планировал с союзниками операции против шведов. Алексей должен был окончательно определиться с выбором – и выбрал бегство, поскольку не только не одобрял дел отца, но и признавал: «Его особа зело мне омерзела».