И в начале XVIII века, как свидетельствует указ от 25 сентября 1702 года («… которые учнут за собою сказывать государево слово или дело…»), законодатель не различал четко эти понятия, обозначавшие государственные преступления. Более того, закон не указывал таких оснований для обвинения, как «прелестные письма», составление ложных указов, порицание поведения государя, «непристойные слова» в его адрес (при этом «непригожие слова» Уложение рассматривало в качестве повода для судебного разбирательства, но только если речь шла о «бесчестье» подданных), неуважительное отношение к царским указам и изображениям. Российская действительность второй половины XVII столетия и петровской поры показала широкий набор подобных деяний, для которых не было предусмотрено соответствующего наказания.

Зато существовало иное, народное, более широкое понимание «государева слова и дела»: таковым считалось не только определенное законом политическое преступление, но и всё, что, по мнению простого человека, должно было интересовать царя как защитника от злых бояр и их приспешников, – например, произвол «государившихся» воевод, хищения государственной казны, взяточничество приказных. И в XVII веке, и много позднее люди искренне верили в «истинного» и «милостивого» государя-царя, правящего «по правде» и опирающегося на «землю» в борьбе с самоуправством воевод. Так, восстание 1648 года в Томске началось с того, что горожане публично объявили «государево дело» на воеводу князя О. И. Щербатого и отказались ему повиноваться. Наконец, случалось, что, заявляя «государево дело», изветчик сообщал не о преступлении, а о находке клада, залежей серебряной или медной руды; крепостной или холоп надеялся найти управу на помещика.

Приказным дельцам недостаточная разработанность законов была даже на руку, поскольку давала простор для толкования. Но в «регулярной» петровской монархии такое положение было нежелательным. К тому же и сосредоточение следствия по «государеву слову и делу» в одном учреждении требовало точного понимания пределов его компетенции.

Установить эти критерии было нелегко. Указ от 9 февраля 1705 года предусматривал разграничение «государева слова» и «государева дела» – применение первого термина для политических преступлений, подлежащих исключительной юрисдикции Преображенского приказа, а второго для квалификации финансовых и прочих должностных злоупотреблений администрации: «Которые из купецких и всякого чина на Москве и в городех ведомых в Ратуше людей будут сказывать за собою государево слово, и тех на Москве брать, а из городов присылать в Ратушу, и во-первых спрашивать их инспекторам Ратушского правления Алексею Курбатову с товарищи, нет ли чего за ними причинного о его государеве здравии, и буде скажет, что есть, и тех, не распрашивая, отсылать для учинения указа в Преображенский приказ к стольнику Федору Юрьевичу Ромодановскому. А если, не ведая кто разности слова с делом, скажет слово, а явится дело, и тем, и другим, которые станут сказывать за собою его государевы дела, указ чинить в Ратуше им, инспекторам, с товарищи».[24]

Но такой подход не соответствовал исторической традиции, и от него пришлось отказаться. Новой попыткой определить содержание понятия «государево слово и дело» явился «именной из Сената» указ от 23 декабря 1713 года, который был «сказан всенародно и кликан биричем во всех городах»: «Ежели кто напишет или словесно скажет за собою государево слово или дело, и те бы люди писали и сказывали в таких делах, которые касаются о их государском здоровье и высокомонаршеской чести, или уведают какой бунт и измену». Этот указ очерчивал круг основных государственных преступлений, хотя и не классифицировал их по статьям. При этом он опирался на идущую из Средневековья традицию, связывая умаление царской «чести» с умыслом на «государское здоровье». Иные же толкования, в том числе и широко понимаемое нарушение государева интереса (лихоимство и произвол чиновников разного уровня), с помощью которых крестьянские общины и городские «миры» пытались бороться с возраставшим гнетом власти, пресекались: «А буде с сего его, великого государя, указу станут писать или сказывать за собою государево слово или дело, кроме помянутых причин, и им за то быть в великом наказании и разорении, и сосланы будут на каторгу».[25]

Возможности Преображенского приказа были ограниченными – выше уже говорилось о малочисленности его штата. На практике Ромодановский отсылал в другие приказы челобитные на судей и подьячих, на нерадивых и вороватых воевод, на дворян, скрывавшихся от службы и укрывавших у себя беглых крепостных; жалобы холопов на господ, а также и самих крепостных, если те сообщали, что «за помещиком своим иного государева дела, что он, помещик, ево бивал плетьми и кнутом и морил голодом, никакова не ведают». Из Преображенского в Монастырский приказ отправляли монахов, обвинявших игуменов в хищениях, корчемстве (незаконной продаже спиртного), превышении власти и других нарушениях указов.

В другие органы передавались и сообщения о кладах. В начале деятельности Преображенского приказа исключение делалось только для изветов о колдовстве: в 1699 году по этой статье обвинялся аптекарский ученик Марков. Там же рассматривался извет на крестьянина Блошонка, которого приказчик подозревал в сношениях «с нечистой силой».[26] Однако с 1703 года доносчиков, произвольно расширявших круг «государевых дел» – «сказывали за собой государево дело, а по распросным их речам государева слова и дела не явилось», – стали вразумлять кнутом и отсылать «в те же приказы и в городы, откуда присланы».

Тем не менее ведомству Ромодановского так и не удалось до конца четко разграничить подчиненность дел. Интерпретация «слова и дела» как единого выражения, символизировавшего намерение донести о государственном преступлении властям, сохранилась в последующих указах (от 2 ноября 1733 года, 16 апреля 1742 года, 25 июня 1742 года) и вошла в манифест от 21 февраля 1762 года, упразднявший Тайную канцелярию и называвший формулу «слово и дело» «ненавистным изражением».

Кроме того, «интересные дела» (о нанесении ущерба казенному интересу) стали весьма важными для Петра I. Чиновники быстро усваивали нормы служения не закону, а собственной карьере, которая сулила даже «беспородному» разночинцу дворянский титул и связанные с ним блага. Оборотной стороной выдвижения новых людей явились хищения, коррупция, превышение власти, которые не только не были истреблены законодательством Петра, но перешли в новое качество.

Трансформация патриархальной монархии в бюрократическую империю привела к увеличению численности чиновников (только за 1720–1723 годы количество приказных, по расчетам Е. В. Анисимова, выросло более чем вдвое) и снижению уровня их профессионализма при возрастании амбиций.[27] Дьяки и подьячие XVII века брали «умереннее и аккуратнее», а дело свое знали лучше, чем их европеизированные преемники, отличавшиеся «бесстрашием» в злоупотреблениях.