Так начала складываться система политического розыска в России. Подобные дела докладывались царю Алексею Михайловичу (1645–1676), ставшему первым самодержцем-бюрократом в нашей истории. Для контроля над разраставшимся аппаратом он основал в 1655 году «Приказ великого государя тайных дел». Однако за грозным названием скрывалось не полицейское ведомство, а всего лишь личная канцелярия самодержца, ведавшая в числе прочего его имениями и мануфактурами, поиском рудных залежей, управлением любимым царским Саввино-Сторожевским монастырем, а также Аптекарским, Гранатным и Потешным дворами. В качестве органа высшего надзора этот приказ занимался делами самого разного характера, в том числе и государственными преступлениями, но даже не имел собственного застенка. На практике дознание по «слову и делу» могли вести другие приказы и уездные воеводы, обязанные, правда, докладывать о них в Москву. Но далекие от столицы сибирские администраторы и в конце XVII века имели право решать дела по изветам «в измене или в каком воровстве» самостоятельно «по Уложению», лишь уведомив о них столичные власти, наказывать виновных и награждать доносчиков. Воевода обращался в Москву только в том случае, если не мог сам разобраться в происшествии.

Приказ тайных дел ведал только важными прецедентами (патриарха Никона или Степана Разина) по личному поручению Алексея Михайловича. Государь даже составил список вопросов, по которым надлежало допросить бунтовщика-атамана. Он интересовался отношениями Разина и астраханского воеводы, будто бы выпросившего у атамана дорогую шубу («О княз Иване Прозоровском и о дьяках, за што побил и какая шюба?»); его беспокоила возможная связь повстанцев с опальным Никоном («За что Никона хвалил, а нынешнева [патриарха] бесчестил?», «Старец Сергей от Никона по зиме нынешней прешедшей приезжал ли?»). Алексей Михайлович даже полюбопытствовал: «На Синбир жену видел ли?» – успел ли Разин перед сражением под Симбирском встретиться с женой.

Однако государь мог в любое время взять к своему рассмотрению любое дело по судебным искам, что нередко случалось; тогда первые лица государства по его указу в особом порядке допрашивали в застенке какую-нибудь «ведомую вориху ворожею Феньку» – дела о колдовстве, да еще среди государевой челяди, всегда вызывали повышенное внимание.

Царю приходилось рассматривать доклады по «слову и делу», которые поступали в Москву от местных властей. Подавляющее большинство инцидентов не представляло угрозы для трона и возникало в горячке ссоры или «пьяным обычаем»; хотя, надо сказать, «непристойные речи» в адрес царской особы тогда рассматривались не только как простое хамство, но как реальная угроза: матерщина воспринималась в ее древнем значении – проклятия и магического заговора.[7] На счастье таких «сидельцев», их челобитные в те патриархальные времена еще пробивались к царю, а у него хватало времени в них разбираться. Алексей Михайлович мог быть и милостив. На просьбу о пощаде казака с южной границы Сеньки Маклакова, который, «напившись пьян без памяти», обронил «неподобное слово», он наложил сочувственную резолюцию: «Только б ты, мужик, не пил, и ты б и беды на себя не навел», – и непутевый казак отделался поркой батогами с последующим «свобождением».[8]

Вскоре после смерти Алексея Михайловича в феврале 1676 года Приказ тайных дел был упразднен, а его персонал и документы распределены по другим приказам. Но подобное учреждение уже не могло бесследно исчезнуть – крепнувшая монархия, да еще в канун серьезных реформ, не могла обойтись без высшего надзорно-карательного органа.

Продолжил дело политического сыска Преображенский приказ, основанный в 1686 году в дворцовом селе Преображенском для управления хозяйством юного царя Петра и «потешными» полками. Здание приказа располагалось на берегу Яузы. Еще в конце XVIII века его остатки видел Николай Михайлович Карамзин: «Там, среди огородов, укажут вам развалины небольшого каменного здания: там великий император, преобразуя отечество и на каждом шагу встречая неблагодарных, злые умыслы и заговоры, должен был для своей и государственной безопасности основать сие ужасное судилище. ‹…› Я видел глубокие ямы, где сидели несчастные; видел железные решетки в маленьких окнах, сквозь которые проходил свет и воздух для сих государственных преступников».

Просвещенные люди конца XVIII столетия именно так воспринимали это учреждение, которое возглавлял один из самых колоритных петровских сподвижников – князь Федор Юрьевич Ромодановский (1640–1717). Его описание оставил нам главный петровский дипломат, князь Борис Куракин: «Сей князь был характеру партикулярного; собою видом как монстра; нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по вся дни, но его величеству верной был так, как никто другой».

В современных справочниках Ромодановский занимает место первого главы службы безопасности в истории России, что не совсем соответствует истине. Никто из его преемников – шефов этого ведомства, как бы оно ни называлось, не обладал такой огромной властью. Князь Федор Юрьевич был не только неусыпным хозяином своего приказа, но и вторым человеком в государстве, а порой и первым – будучи оставленным «на хозяйстве» царем, отправлявшимся в очередное путешествие.

Пожилой Ромодановский сумел стать членом интимной «кумпании» молодого государя наряду с А. Д. Меншиковым, будущим генерал-адмиралом Ф. М. Апраксиным, будущим канцлером Г. И. Головкиным. Ближний стольник так и не стал боярином, но получил невиданный на Руси чин «князя-кесаря», перед которым сам царь «держал вид подданного» – именно Федор Юрьевич произвел Петра в чины контр-, а потом и вице-адмирала. Кроме того, сноха князя (урожденная Салтыкова) была родной сестрой царицы Прасковьи – жены царя Ивана Алексеевича, брата Петра I. Вел он себя не с подобострастием чиновника, а с державным величием и истинно российским самодурством. Никто не имел права въезжать к нему во двор, даже царь оставлял свою двуколку у ворот. Входящих в дом гостей в сенях встречал обученный огромный медведь, державший в лапах чарку очень крепкой, настоянной на перце водки. Отказываться от медвежьего угощения гости обычно не решались – зверь мог помять невежливого.

Петр называл своего старшего друга min her kenich и регулярно в письмах сообщал ему о текущих делах и новостях. Проезжая в составе «Великого посольства» по Курляндии, царь прислал Ромодановскому в подарок пару приглянувшихся ему топоров – для палачей; «князь-кесарь» в ответе сообщил, что подарок был употреблен по назначению. Упрек царя, что князь чрезмерно буен во хмелю («Зверь! Долго ль тебе людей жечь? И сюды раненые от вас приехали. Перестань знатца с Ивашкою [Хмельницким] (пьянствовать. – И. К., Е. Н.), быть от него роже драной»), Ромодановский парировал: «Неколи мне с Ивашкою знатца, всегда в кровях омываемся ‹…› ваше то дело на досуге знакомство держать с Ивашкой, а нам недосуг». Таких вольностей с царем из всей «кумпании» позволить себе не мог даже неуемный Меншиков.