В одиннадцать лет я стал учиться в средней школе в Кентербери, где продолжали обучение большинство детей из нашей сельской школы. Год спустя туда же пошел Мэтью. Это была школа англиканской церкви, и много внимания уделялось религиозным наставлениям. Каждое утро на общем собрании мы пели не меньше двух гимнов. И в каждой песне неминуемо звучало слово «Иисус». Но я его никогда не пропевал. Слово казалось мне слишком исключительным. Вместо него я произносил «Бог», и, хотя оно не вписывалось в размер, это было слово, объединяющее любого и каждого. Но произносил я его шепотом. Думаю, Мэтью делал то же самое. Сейчас я удивляюсь — откуда же пошло желание избежать этого слова. Должно быть, от родителей. Из их уст я этого слова никогда не слышал и, возможно, заметил его отсутствие и что-то заподозрил. Им как-то удавалось его избегать, и теперь мне грустно думать, как они всю жизнь притворялись, вознося почести богу, имя которого они даже произнести не могли. Какой-то уголок сознания родителей так и остался неизменным, они прикусывали язык перед запретным словом, и это табу мы унаследовали с генами. Оно неодолимо.

В школе мы учились хорошо. Оба. Мы сражались, и часто с наслаждением, с теми предметами, которые сейчас даже не преподают. Грамматика, синтаксический разбор, лексический анализ — этим увлекательнейшим темам теперь, похоже, просто нет места в учебной программе, и мне жаль, что мои дети будут этого лишены. Мистер Уолворти, а у вас есть дети?

После Кентербери мне удалось получить стипендию в Оксфорде, и я поступил в педагогический колледж. Год спустя Мэтью отправился в Манчестер учиться на инженера. Это была первая разлука в нашей жизни. До этого я и не подозревал, какой важной частью меня он является, думаю, он чувствовал то же. Мы регулярно друг другу писали, но я скучал по тому, как он улыбается, как пожимает плечами, как толкает меня локтем в бок, по всем тем движениям, которые понятны без слов. Со временем он женился, через несколько лет женился и я. Но связь между нами осталась столь же крепкой.

За долгие годы учебы у меня появилось немало друзей. И мы долгие годы поддерживали связь — переписывались, ходили друг к другу в гости, устраивали встречи выпускников. Все казалось таким незыблемым. Пока не начались мои неприятности. Письма перестали приходить. Все отказывались от меня, от знакомства со мной. За исключением тех, кому мое падение принесло выгоду. Тех, кто выставил наше знакомство напоказ. Тех, кто продавал свои убогие рассказы в газеты. Я УЧИЛСЯ В ШКОЛЕ СО ЗЛОДЕЕМ — гласил заголовок в одной из них, ДРЕЙФУС — ТОТ ЕЩЕ СТАРОСТА! — в другой. Эти статьи меня больно задевали. Они были в основном чистой выдумкой, а подавали их злобно и кровожадно. Больше всего мне было больно за Люси и за детей. Но они не теряли веру в меня. Ни на миг. Это я не выдержал. Это я потерял надежду. Случались даже минуты, кошмарные минуты, когда я и впрямь верил, что виновен во всех тех грехах, в которых меня обвиняли. У меня было странное чувство, что мне легче быть виновным. Это будет почти что освобождением. Что моя вина станет обоснованием жестокого наказания. Сколько дней я сидел в камере и говорил себе, что совершил то, что, по их словам, я совершил. И твердил так, пока это не превратилось в ежедневную мантру. Но убежденности в ней не хватало. Поэтому я заменил ее на фразу «Я невиновен». На эту фразу у меня убежденности хватало, но она не давала надежды. Она просто злила меня, и я много дней выхаживал свою ярость, метаясь взад-вперед по камере. Потом, благодарение Богу, Люси разрешили меня навестить, и я перед ее доверием и лучащейся верой почувствовал себя предателем. Она спасла меня от меня же саморазрушительного, и теперь я снова целостен, целостен в своей невиновности. И непоколебим.

Иногда начальник тюрьмы дает мне газеты, разрешил пользоваться радио. Первые несколько недель я его не включал. Гордыня не давала, потому что я и представить не мог, что в мире происходит что-то важнее моего заточения. Но когда мне доставались газеты, я прочитывал то, что хоть немного будило мой интерес, и потом мне хотелось узнать, как развиваются события. Тогда мне пришлось включить приемник, и с тех пор он почти не умолкал. Так что я au courant[7] текущих событий. Сейчас я слежу за выборами в США, но главным образом меня интересует Ближний Восток. Каждый вечер я жду новостей оттуда, а когда их не бывает, вздыхаю с облегчением. На мой взгляд, хорошие новости из этого региона приходят крайне редко. А под хорошими новостями я подразумеваю те, которые благоприятны для моей стороны. Для Израиля. После того, что со мной произошло, я ни на какой другой стороне не окажусь никогда. Да, эта сторона не всегда права. Меня приводят в ужас те ошибки, которые она порой совершает. Но я хочу, чтобы Израиль выжил, иначе те, кто обвинил меня, будут в некоем переносном смысле оправданы.

Несправедливый приговор был вынесен судом в то время, когда израильтяне из страха пошли в наступление на Западном берегу[8], в ходе которого погибло и получило увечья множество палестинцев, в том числе дети. В газетах эти действия справедливо осуждались, люди выходили на демонстрации. Но к ним присоединились и другие, и все с унаследованным, укоренившимся или благоприобретенным антисемитизмом нашли для своей ненависти новое слово. Это было слово антисионизм, и под таким названием их ненависть к евреям приобрела вполне респектабельный статус. Я был искрой. Имя «Дрейфус» стало генератором.

Я отвлекся. Впрочем, разве отвлекся? Эти темы не посторонние, они напрямую связаны с моей историей. Разве не в них истоки обвинений против меня? Разве не в них суть моего приговора? Нет. Я не отвлекся. Наоборот. Я движусь к самому центру.

Теперь мне нужно прерваться. Я жду мистера Темпла. Он должен был повидаться с Люси и с детьми, и хотя мне крайне не хочется откладывать перо, люди куда важнее писанины.

8

Сэм Темпл пришел прямиком из зоопарка. Он специально попросил назначить посещение на это время, чтобы рассказать все по свежим следам. Он надеялся, что пропитался запахом обезьянника, где они провели большую часть времени, так что Дрейфус сможет косвенно поучаствовать в их прогулке.

Войдя в камеру, Сэм заметил разбросанные в беспорядке бумаги на столе Дрейфуса и порадовался. Это косвенно указывало на свободу автора. Когда он вошел, Дрейфус тут же встал и, улыбаясь, протянул Сэму обе руки. Сэм отметил, как эти открытость и дружелюбие отличаются от натянутости первой встречи. И не без удовольствия предположил, что Дрейфус так переменился, потому что стал работать, писать, и груз на его душе стал полегче. Они уселись бок о бок на койке.

— Я только что от них, — сказал Сэм. — Мы ходили в зоопарк. Все вместе. Люси, Мэтью, Питер и Джин.

— А Сьюзен с детьми?

Сэм готовился к этому вопросу.

— Ей нужно было отвезти детей к своей матери, — сказал он. — Они заранее договорились. Быть может, в следующий раз.

Дрейфус довольствовался этим объяснением, но Сэм опасался, что долго скрывать от него предательство невестки не получится.