5

Если бы только маме в тот день не захотелось молока, моим дедушкам и бабушкам удалось бы выжить. Или не удалось бы. Они могли, конечно, по прихоти истории, родиться в Австрии и в таком случае оказались бы вторыми в очереди на Аушвиц. Но поскольку жили они во Франции, времени им было отпущено чуть больше, чем их соплеменникам в Голландии, Румынии, Польше, Венгрии или Чехии.

Но в конце концов разницы не оказалось никакой. Все встали в многоязыкую очередь растерянных, озлобленных, тщетно молящихся людей. Все. Молоко там или не молоко было тому виной.

Моих родителей до самой смерти мучили призраки их сиротского детства. О своей семейной тайне они говорили редко. Умерли они три года назад, друг за другом, с разницей в месяц, словно бремя тайны, даже в смерти было слишком тяжкой ношей для одного. К счастью, скончались они до моих неприятностей. Если бы они дожили, если бы стали свидетелями моих бед, они бы этого не вынесли. Поскольку из-за положения, в которое я попал, ложь раскрылась, оказалось, что годы их добровольного отречения были напрасны, все их усилия бессмысленны. Я любил их, любил обоих, однако, должен признаться, мне в некоторой степени стало покойнее, когда они умерли. Оплакивая их, горюя по ним, я не мог сдержать вздох облегчения, ведь они наконец были избавлены от жизни, в которой им приходилось что-то скрывать и идти на тягостный обман.

В детстве я и не догадывался обо всех этих увертках. Моим родителям повезло с опекунами. Беженцев тогда высадили на побережье в Кенте, и остаток жизни они провели в этом графстве. Осели там. Их не разлучили, они продолжали расти вместе, под присмотром доброго деревенского учителя Джона Перси и его жены Элейн — те сами были бездетные, хотя с утра до ночи и занимались детьми. Мистер Перси был директором деревенской школы, они жили в самом здании школы в деревушке неподалеку от Кентербери. В округе евреев было совсем мало: в городах с кафедральными соборами никогда не привечают евреев, и до ближайшей синагоги, если вдруг кому-то она и понадобилась, было километров сорок. Деревенская церковь в нескольких шагах от школы, на той же улице, была куда менее приметным местом, там-то мои родители и обвенчались, там и крестили меня и Мэтью.

Я с супругами Перси знаком не был. Они оба умерли до моего рождения. Но родители рассказывали о них постоянно. Их воспоминания были компенсацией за неукоснительное молчание о своих настоящих родителях, которого они никогда не нарушали. Перси воспитывали их как родных детей, оба учились в той же деревенской школе, при которой жили. В восемнадцать лет отца отправили в учительский колледж в Кентербери, а маму — в школу домоводства. Отучившись, они постепенно взяли всю школьную нагрузку супругов Перси на себя, а когда те вышли на пенсию, ухаживали за ними. Перси умерли через несколько лет, но перед смертью попросили моих родителей взять школу на себя, так что отец и мать до конца жизни оставались в этой деревне. А потом местный викарий похоронил их при церкви, на их могиле надгробие с Иисусом — последнее подтверждение той лжи, в которой они жили.

Теперь, когда я сижу в камере, у меня при мысли об этом сжимается сердце. Они покоятся там, где слышны колокола Кентерберийского собора, за миллионы миль от тех печей, которые стали могилами их родителей. Но я понимаю их, и, поскольку их путем, путем скитальцев, я не пойду, я их прощаю. Но я в отличие от них могу позволить себе помнить о своих отце и матери, поэтому я иногда возил своих детей в тот дом при школе, где провел такое счастливое детство. И да, мы ходили к ним на могилу, на церковное кладбище, и дети не спрашивали, почему дедушку с бабушкой охраняет Иисус. Потому что они тоже никогда не бывали в синагоге, и, хотя и знают про печи, даже не подозревают, что имеют прямое отношение к их семье. Но я клянусь, если когда-нибудь моя невиновность будет доказана и я снова стану свободным человеком, я расскажу им о том, что и Дранси, и товарняки, и многоязычные очереди, и печи — это всё их наследие, наследие семьи.

Могу предположить, что Уолворти к этому моменту пресытится еврейской частью моей истории. Но мне все равно. Ведь это, в конце концов, основа моего рассказа. Это то, что и есть я, Дрейфус. Об этом был и суд, этим подпитывалось обвинение, за это прокляло меня больное общество. Так что придется вам смириться, мистер Уолворти. Без этого и книги не было бы.

Мы с Мэтью росли в деревне, и, хотя до Лондона было всего пара часов езды, столицу я впервые увидел только на восемнадцатом году жизни. И она меня напугала. Моих родителей тоже. Они, привыкшие жить в деревне, чувствовали себя там так же неуверенно. А что до Мэтью, так он вообще этот город не понял. Поездка в Лондон была наградой за то, что я получил стипендию в Оксфорде, где мне предстояло учиться на факультете английского. Родители были на седьмом небе от счастья, для них Оксфорд представлялся средоточием всех влиятельных связей, и тот факт, что я был принят в столь уважаемое заведение с давними традициями, словно аннулировал их чуждое происхождение. Их сын там, и по принципу постепенного внедрения они тоже там. Через год Мэтью должен был отправиться в Манчестер учиться на инженера. Им родители тоже гордились. Они не строили на наш счет честолюбивых планов. Им было бы довольно, если бы мы по их примеру влились в окружающую среду и зарабатывали на пристойную жизнь. Именно так мы и сделали. Оба. Так оно и шло до моего падения, но они до него не дожили.

Годы в Оксфорде прошли замечательно. Я не чувствовал никакой враждебности, легко общался с другими студентами. Я вступил в несколько обществ, но от Еврейского студенческого клуба держался на расстоянии — как какой-нибудь антисемит. И да, признаюсь, мне было стыдно. Но я не хотел привлекать к себе внимание. Иначе я подвел бы своих родителей. Впрочем, одного еврейского друга я завел. Его звали Тобиас Гульд, он изучал юриспруденцию, и мы часто общались. Потом он уехал работать в Канаду, и мы потеряли друг друга из виду. Но когда начался суд, он прилетел меня поддержать. Из всех, с кем я общался в Оксфорде, Тобиас был единственным, кто подтвердил свою дружбу и подал руку помощи. Что касается прочих, большинство делало вид, что меня не знает. Ведь поскольку сторона обвинения представляла истеблишмент, к которому принадлежат и они, я вряд ли мог рассчитывать, что они встанут на сторону защиты, особенно учитывая, что обвиняемый — человек другого сорта. Когда Тобиас в последний раз навещал меня в тюрьме, он рассказывал, что ностальгически посетил альма-матер и слышал, как в общей зале шептались про Дрейфуса. «Ну а чего можно было ожидать? — сказал один из ученых. — Он же из „этих“». Тобиас этот разговор подслушал, поэтому возразить не мог. Да и что толку? Поиски козла отпущения — компульсивный невроз, а с психами не спорят. Мы с Тобиасом посмеялись над этой историей, и, когда он уехал, меня грели воспоминания об этом доказательстве дружбы.

Каждое Рождество мы с Мэтью приезжали в дом при деревенской школе. Родители отмечали Рождество с размахом. Таким образом они просили местных жителей считать их за своих. Поэтому наша рождественская елка была самой высокой, а подарки самыми щедрыми. Венок из остролиста занимал полдвери, и гостям приходилось долго шарить в поисках звонка. В эти праздники у родителей было множество гостей и обильнейшее угощение. Одно Рождество мне особенно запомнилось. В деревне появился новый житель. Я решил, что он иностранец, хотя он и утверждал, что родился в Англии. Но по-английски он говорил как-то уж слишком хорошо, с той безупречностью, которой порой добиваются иностранцы. Он как будто тоже хотел, чтобы его приняли за своего. Звали его Джон Коулман. Он был инженером, получил место на одном из заводов неподалеку от Кентербери. Решил поселиться в нашей деревне, потому что она напомнила ему ту, где он вырос. Холостяк, лет двадцати с чем-то, и мои родители сочли, что ему, должно быть, одиноко. Особенно в рождественские дни. Поэтому вновь прибывшего тут же пригласили на чай в гостиной. Я видел из окна, как он ищет дверной звонок. Решил, пусть поищет. Мне он не понравился. Он был скованный и чересчур услужливый. Наконец он отыскал звонок и радостно нажал на кнопку. Мэтью открыл дверь и проводил его в гостиную. Он пожал руки родителям, представился Мэтью, а тот препоручил его мне.