— Да, но тогда бы он не купил всю эту красоту! — Миро обвел рукой картины на стенах. — А это ведь для него важно.

— Очень важно. Николай Андреевич — коллекционер, он влюблен в свои картины… И, кажется, только в картины… — Голос ее прозвучал грустно.

Но Олеся заставила себя стряхнуть неприятные мысли и вежливо проводить гостей.

* * *

Выйдя из мэрии, Астахов-старший столкнулся на набережной с Астаховым-младшим. Разговорились. За последний год — с потерей Светы, с уходом в котельную — Антон сильно переменился. Это был уже не тот инфантильный двадцатичетырехлетний оболтус, который вылезал из-под маминой юбки, чтобы сделать какую-нибудь гадость. Теперь это был человек, который после нескольких сильных ударов жизни наконец-то стал ее — жизнь — по-настоящему понимать.

Николай Андреевич все это время старался хоть и издали, но следить за жизнью сына. И давно уже перестал относиться к нему так же брезгливо, как раньше.

— Знаешь, папа, — рассказывал сын-истопник отцу-бизнесмену, — я, наверное, буду заниматься Светкиной выставкой.

— Правда? Я очень рад! Это правильно, что ты начинаешь постепенно выбираться из своей котельной. Ведь, что бы я ни говорил раньше по поводу твоих деловых качеств, я уверен — ты способен на большее.

— Спасибо, папа, но не торопись. Может быть, ты был прав как раз тогда — и я ни на что не гожусь.

— Антон, жизнь так меняет людей… И потом, ты ведь до сих пор ничем серьезным, по сути, не занимался.

— Ну да, пожалуй. Ничего такого у меня еще не было.

— Ну вот. А эта выставка будет твоим первым настоящим делом. Проведешь ее — потом посмотрим, поговорим.

— Хорошо, папа.

— Знаешь что, Антон? Приходи в гости. Я из Лондона привез гениальную живопись! Дюрера привез! Приходи, посмотришь.

— Светка любила Дюрера… — задумчиво проговорил Антон.

— Да, я помню. Но дело не только в картинах. Просто я очень хотел бы видеть тебя дома.

— Хорошо, папа. Спасибо за приглашение.

— Ну так, может, не будем откладывать? Приходи сегодня вечером!

* * *

Рубина успокаивала внучку:

— Кармелита, наш Миро — достойный человек, он любит тебя!

— Здесь речь не о любви, бабушка. Знаешь, я когда его вижу — сама себя начинаю бояться. Вот смотрю на него, смотрю — и он такой родной. Как брат… Да нет, не брат — намного ближе…

— А чего же тут бояться, милая? Отпусти себя на волю. Ты только слушай свое сердце — оно все подскажет!

— Не могу, бабушка, не могу. Миро другой девушке нравится… Знаешь, если бы отец не заставлял меня тогда выйти за Миро замуж… Ну если б он не торопил меня, не принуждал насильно, то, кто знает — может, я бы тогда совсем по-другому на него смотрела. Не как на постылого жениха.

— Кармелита, а как же Максим? Или ты его не любила?

— Любила! В том-то и дело, что я его очень любила, видит Бог! Вот поэтому-то мне и страшно. Но сейчас я не могу не думать о Миро, просто не могу. Бабушка, ты меня понимаешь?

— Я ведь тоже женщина, Кармелита. Понимаю.

Поговорили еще немного, и Рубина засобиралась.

— Пойду я, моя хорошая. Вижу — ты у меня молодец: ошибки не сделаешь и сто раз подумаешь, прежде чем шаг ступить. Ты ведь теперь уже совсем не та девчонка, что по шторе из окна вылезала.

— Не та, бабушка, давно уже не та.

— Вот только почему ты на конюшне живешь?

— Торнадо заболел — за ним уход нужен, глаз да глаз.

— Ну мне-то не говори. Торнадо — это же для тебя только предлог. Был бы он здоров — ты б все равно здесь сидела. Что я тебя не знаю, что ли?.. Молчишь? Ладно. Ты только знай, родная моя, что твоя бабушка всегда рядом с тобой. Хорошо?

Рубина поцеловала внучку, попрощалась и ушла.

А молоко так и осталось не выпитым.

* * *

Покинув дом Астаховых, Миро и Соня зашли в кафе. Заказали кофе и мороженое. Разговорились.

— Миро, а что ты будешь делать дальше? — спросила Соня, проглотив украшавшую мороженое вишенку.

Цыган поднял глаза на девушку — он не понял вопроса.

— Ну вот построите вы этот дом, — пояснила та, — перестанете гастролировать. А жить на что будете?

— Не знаю, Соня… Работать буду. И другие цыгане тоже.

— В театре?

— В театре — это само самой. А там, глядишь, и еще что-то появится. Руки-ноги, слава Богу, есть, голова тоже на месте — придумаем что-нибудь!

— Ну а семьей ты не собираешься обзаводиться? — задавая этот вопрос, Соня покраснела, но Миро не обратил на это внимания.

— Пока не собираюсь. А что?

— Нет-нет, ничего. Просто ты всю жизнь кочевал с табором, вокруг тебя были только цыганские девушки, а теперь будешь жить в городе… А вдруг тебе какая-нибудь нецыганская девушка понравится? Могут быть отношения между цыганом и нецыганкой?

Лицо Сони залилось густой краской, но Миро и сам был смущен таким вопросом.

— Ну как тебе сказать, Соня… Вообще-то, наш обычай это запрещает. Цыган не может взять в жены нецыганку — это закон. Но теперь мне кажется, что и у этого закона могут быть исключения.

— И правильно. Разве можно замыкаться внутри одной культуры?

— Знаешь, если бы мне еще совсем недавно кто-нибудь сказал, что я буду вести такие разговоры, да еще и с русской девушкой — я бы очень удивился. Но за эти год-полтора столько всего произошло… Теперь я понимаю: в том, что мы так отделяем себя от других — мало хорошего. Народ, замкнутый в самом себе, он, конечно, сохраняет самобытность, но он не развивается… И вообще, ни русские, ни цыгане не должны чураться друг друга. Мы ведь все живем на одной земле, под одним небом. Так что, по-моему, принять другую культуру — это вовсе не значит проявить слабость.

— Миро! А ведь до встречи с тобой я о цыганах ничего не знала. Мне казалось, что они умеют только гадать, плясать, петь и попрошайничать… — Соня осеклась на последнем слове и опустила глаза. — Прости!..

— Нет, ничего. Я понимаю, откуда у людей такое мнение. Но ведь нельзя же по одному человеку судить обо всем народе!.. Ты знаешь, мой отец все делал для того, чтобы никто не мог сказать о цыганах плохого слова. И я буду делать то же самое!

Миро говорил, все более воодушевляясь, его черные глаза горели, и Соня смотрела в них своими влюбленными карими глазами.

* * *

Баро собрал пятьсот тысяч евро, чтобы внести залог за освобождение Рыча. Было это, конечно ох как непросто. Но за последние полтора года ему уже столько раз приходилось собирать казавшиеся сперва совершенно невероятными суммы… Твердо он знал одно: когда речь идет о судьбе человека, не надо считать деньги — сколько бы их ни потребовалось, ничего не жалко.