– А ведь я тебя запомнил, запомнил, запомнил, там еще в зале, твои глаза запомнил… – быстро, сквозь смех, сипло, качая головой с сощуренными глазами, говорил он.

– Проблемы, Василич? – очутился рядом один из его приятелей, верзила в черно-серебристом костюме. Он пристально смотрел на меня.

– Не-а, – закачал головой, отвернувшись, Анзорин. – Все в порядке, Тимофеич. В порядке! Хочу быть добрым, Тимофеич. Добрым хочу быть, братцы! – он вновь засмеялся, повернулся, обнял верзилу за плечо и повел его к припаркованным автомобилям.

Кто сказал, что склонности закладываются при рождении? Может быть, раньше?

Бывает, что прирожденные неубийцы перерождаются.

Когда я сказал, что убью Анзорина и он посмотрел на меня, я увидел в его глазах мелькнувшую тревогу: кто я?

Конечно, он сразу же понял, что я никакой не убийца, такие люди сразу это определяют. Но в то же время он не мог не почувствовать – я это тоже ощутил, – что тот, кто находится перед ним, все же может убить. Иногда, но может. Этот «тот» был не совсем я. «Тот» был во мне.

Наверное, Анзорину очень не хотелось заносить в свое расписание новый неприятный конфликт, ведь его только что освободили от уголовной ответственности. Скорее всего, он теперь начнет выяснять, кто я такой.

Достаточно ли я силен, чтобы противостоять ему? Или же мои слова «Я убью тебя» были трехсекундной вспышкой слабого человека?

Что толку от моих полуслов, полумыслей, если я сейчас, сразу же, на месте не убил его?

Что же, все-таки меня испугал мой страх? Страх суда, тюрьмы, мести со стороны его друзей, которые меня изобьют до смерти тут же, у зала суда?

Убийство запрещено, преследуется законом – а между тем сильные и низкие души только и делают, что убивают таких, как ты.

Сид бы не сделал так.

Нет, не сделал.

Если бы Сид пожалел своего убийцу, он бы честно сказал ему: «Да, мне хочется тебя уничтожить, но мне стало жалко тебя, и я передумал». Или – сказал бы примерно так: «Знаешь, я хотел тебя убить, но испугался за свою жизнь и теперь отказываюсь от убийства из трусости». Даже если бы над ним стали смеяться, если бы его снова ударили кулаком в грудь и вновь убили – он бы сказал именно так. Сид не делал бы из гордости вид, что может, но боится убить – как это только что сделал я.

Я и написал сейчас все это, господа, только потому, что хотел остаться чистым в ваших глазах.

Человек – существо статусное.

Писатель не должен быть человеком.

Человеком он не напишет ничего человеческого.

Литература кончается, господа.

Вот здесь она и кончается – несмотря на все свыше данные ей форы.

К черту литературу!

В январе я устроился работать в новый, только что созданный в Москве журнал, пишущий о распорядке дня делового человека – называется он «Органайзер». Коллектив журнала сплошь состоял из молодых женщин. На собеседовании меня так и подмывало на вопрос «Почему вы решили пойти работать в наш журнал?» ответить: «Потому что его название напоминает слово “оргазм”». Но, конечно, я не сказал этого, а лишь обстоятельно пояснил на словах мою двухстраничную концепцию новой журнальной рубрики «Сколько стоит досуг», которую главный редактор – ухоженная женщина лет сорока с фигурой двадцатилетней – держала в руках. Зная, как важно произвести первое впечатление, я тщательно подготовился к собеседованию. Поэтому, похоже, и победил всех остальных претендентов.

Хотя, может быть, я был принят потому, что в редакции просто не хватало мужчин.

Десятка два вечных посетительниц фитнес-клубов, молодых и привлекательных женщин от двадцати до тридцати пяти лет ежедневно приезжали в редакцию на маленьких, словно отутюженных автомобилях и ежевечерне уезжали на них же.

С первых же дней я почувствовал, что сильно падаю в их глазах, не имея собственного авто. Поэтому, вливаясь в коллективную струю адаптированности, я в первую же неделю отыскал и расчистил от снега свою брошенную возле дома полтора года назад «девятку» – я врезался тогда на ней в кирпичную стену, смял бок и оставил машину так, без ремонта. Если не понимается общий смысл жизни, не хочется настраивать каналы – помните? Тем более нет смысла ремонтировать автомобиль.

Теперь я перестал хотеть понимать жизненный смысл – и настраивать каналы оказалось необходимо. Продав «девятку», я занял денег у Тищика, устроившегося режиссером на новое телешоу, и купил подержанный, но вполне пристойный темно-зеленый «Фольксваген Пассат». Когда я заявился в нем на работу, мои коллеги вздохнули с облегчением.

«Органайзер» – журнал о том, как надо планировать дела и тратить деньги – пользовался популярностью и процветал. Моя зарплата в пересчете с рублей составляла более двух тысяч долларов в месяц, вскоре ее обещали поднять, и должны были поднимать снова и снова, каждые полгода. Я делал обзоры о денежных тратах на современный человеческий досуг: фитнес-центры, бассейны, дайвинг-центры, клубы, кафе, выставки, театры. Иногда брал интервью о распорядке и тратах у тех, кого называют VIP-персонами или звездами. Другие сотрудницы в редакции писали о меняющихся ценах на недвижимость, телефонных тарифах, потребительских кредитах, автомобилях – то есть о том, о чем принято было писать мужчинам. Но жизненные тарифы поменялись: чистых женщин осталось в больших городах России немного, чистых мужчин – тоже.

Мне нравилась моя новая роль – она позволяла быть честным. Не таким, конечно, как говорил отец Петр, но церковь ведь была в другом мире. Может, там и находилась главная честность, но здесь она тоже была, второстепенная. Здесь не нужно было пыжиться, чтобы стать или казаться кому-то со стороны правильным. На самом-то деле, то, что есть правильно или неправильно, определяет только то, чем ты занят. Или точнее – дело. «Вначале было дело» – так надо писать.

Уже через месяц я почувствовал, что работается мне до странности легко. Каким-то чудесным образом все мои предыдущие мысли об абстрактных вещах и смыслах постепенно померкли. Кажется, я научился их останавливать. Как? Просто зажмуривал себя, когда мысли особенно сильно лезли. Идем же мы спать, зная, что голова забита кучей проблем, и понимая, что лучше сейчас заснуть и подумать о них завтра. Так и я засыпал. А во сне души часть мыслей куда-то делась. Хотя я понимал, конечно, что часть из них – главные, самые сильные, опасные – затаились где-то на глубине сознания и ждут своего часа. Жаль все-таки, что не делают пока еще в нашей медицине операций по вырезанию злокачественных мысленных опухолей.

Когда испаряется иррациональность, жить, и особенно выполнять ежедневную работу, становится нетрудно. Мы ведь больше всего устаем не от непосильного труда, а от непосильных мыслей. А тут мысли исчезли. Может, кто-то там, наверху, решил сделать мне лоботомию, чтобы избавить наконец от мучений? Ясно было одно: сам бы я никогда не достиг бы того, что делал сейчас, – тут точно вмешались иные силы.