она как милостивый выдох. В воздухе не разносилось ни звука – по крайней мере, таких, в какие следовало вслушаться; ни ночной птицы, ни гудящего автомобиля. Пока Мод разбирала узоры, выученные при дневном свете, невозмутимый вид перед нею ширился. Каждое распознание растворяло предмет свой и призывало ее осознание присвоить то, что залегало дальше, за этой линией живой изгороди или тем изгибом дороги. Мод вернулась позвать с собой Элизабет; заметив, как та съежилась перед грубо раскрашенным экраном, она не стала ее беспокоить. Обошла вокруг дома и остановилась у дальней его стены. Подняв голову, увидела высящуюся крышу со щипцом, четкую в свете едва сокрытой луны, – ее дом, ее собственный. Поближе к лесу, где ее низкие кусты и декоративный покров вливались в путаницу дикой растительности очертаниями помягче, она села на старые качели – на них сидела она с Присциллой на коленях, а быть может, и мать качала Мод в детстве. Наверняка такие вечера бывают в России. Мод подумала о Татьяне: поздно такой вот ночью пишет это свое письмо Онегину. Мод никакого письма писать не требовалось, не было у нее никакой тоски по любви. Отцовский дом ей достался по завещанию – не столько владение, сколько то пространство, в котором избегают раздела память и греза. В нем сидит Элизабет, которая ее любит, зная ее так, как сама она, возможно, себя никогда не узнает, и в него вернутся все ее люди: и Полин, и Аллан, и Присцилла. Она примет их обратно в свою жизнь. Она не позволит им удовольствоваться меньшим.

Мод отвела им свое будущее, а эту ночь – себе. Она взглянула вверх на звезды, уколы томления, сегодня – редкие. Являя летнюю землю, свет, неравномерно подвешенный вокруг пригорков и колонн густой серебряной листвы, принадлежал луне. Мод уперлась пятками в землю, качнулась назад, затем вперед. Выпрямляя и сгибая ноги, она не знала, удастся ли ей взлететь так высоко, чтобы поймать взглядом луну. Чем сильнее она раскачивалась, тем ярче тлело зарево над коньком крыши, как будто за домом прятался громаднейший город. С ее ног соскочили сабо. Десять минут воздух слабо дул ей меж пальцев.

– Жаль, – произнесла она, вернувшись внутрь, – хотелось бы мне, чтоб лето никогда не кончалось. Хотя бы еще два месяца.

Они обсудили грядущие свидания. Элизабет спросила о местных ресурсах.

– Городок слишком маленький, – ответила Мод. – Мне храбрости не хватит.

– А как насчет соседнего захолустья? Я слышала, бары в Хузик-Фоллз так и ломятся от клиентов.

От этого замысла они отказались. Едва ли «мужчины» стоили таких хлопот.

Наутро Элизабет проснулась, воодушевленная тем, что́ ей приснилось. Она стала птицей и летела низко над старинной местностью: деревеньки из сереющего камня, клочья и лоскуты полей, купы лиственных деревьев. Летела она так милю за милей; и по-прежнему вся полнилась ликованием полета. Солнце лилось ей в спальню по краям зашторенных окон, собиралось в дальних верхних углах ее оранжевыми лужицами, которые испускали собственную яркость. Вторгаясь, лучи возводили сияющие мосты между этими тлеющими лужицами и светом снаружи, а по лучам-мостам этим уже начали струиться жаворонки. Во сне своем она была таким небесным жаворонком, и вот товарищи ее следовали за нею домой. Ее комната стала местом сбора всех жаворонков земли. Она воображала, как жаворонки эти взмывают в Баварии с желтых полей, из рощиц английского бука и ясеня, из кустарника по краям восточных пустынь, с заросших камышами берегов: полевые жаворонки, лесные, хохлатые и те безымянные существа, которых она видела вместе с Мод на стерне поблизости. Птицы не пели, но крылья их наполняли комнату приятным гулом.

Постепенно она присмотрелась к ним пристальнее. Роящиеся жаворонки начали отделяться от осознания. Меж птиц и собою она распознала существ покрупнее. На фоне безмятежных теней у себя в комнате она заметила и такие тени, что двигались: люди. Элизабет приноровилась к тому, чтобы определить их. В слабом свете это было трудно. Шторы раздвинули, воздух затопило солнечным светом, и вблизи проявилось тело, растянувшееся под окаменевшей простыней, на чьей белой почве был оттиснут чуть ли не с пьяной одержимостью, как ее это поразило, – словно бы для того, чтобы она не проморгала его смысл, – узор из синих завитушек, представлявших собой сплетенные полевые цветы: гвозди́ки, догадалась она, сосчитавши фигуры вдоль своих ног и далее, за поджатые торчавшие пальцы. Узор не отвлек ее от того, как сама она нелепо и неуклюже раскинулась посреди него.

Вокруг нее хлопотливо порхало несколько полевых жаворонков. Люди – или человек – подступили ближе.

Некоторое время спустя, которое Элизабет оценила лишь в несколько минут, она ощутила, что в людях или человеке поблизости она вызывает опаску. Затем она ясно увидела, что не поблизости, а совсем рядом с нею сидит ее любимая Мод, держит ее за одну руку и стискивает ей плечо. На лице ее читался бесспорный страх. Элизабет устремлялась к тому, чтобы успокоить Мод. Она могла понять страх того, кто видит, как кого-то другого населяет столько птиц.

Уже успокоившись, те поднялись теперь к верхним пределам комнаты, расселись по лепнине, мирно скользили вокруг латунных канделябров. Элизабет была благодарна за их благоразумие, равно как и за их присутствие, которое вернуло ее к действительности за пределами ее собственных чувств. Ослабевшее биенье крыльев позволило ей различать теперь и другие звуки. Она уловила, что Мод разговаривает с нею. Теперь она могла понять и слова – в них столько любви, столько неистовства:

– Элизабет? Элизабет, скажите мне, пожалуйста, что происходит. С вами все в порядке? Скажите мне, что у вас все в порядке?

Произносить что-то показалось Элизабет неуместным, улыбаться – и того пуще, сколь ни хотелось бы ей порадовать Мод улыбкой. Она отыскала иное решение. Если глаза ее могли видеть Мод, та могла видеть их (не только пристально глядеть сквозь них, как она это делала сейчас). Глаза Элизабет могли передавать сообщения. Они широко раскрыла их, тем самым обозначая, что, разумеется, с нею все в порядке.

Мод прижалась к щеке Элизабет своей щекой, после чего вышла из комнаты.

Прошагала по коридору в состоянии яростной апатии. Села за письменный стол и щелкала костяшками пальцев, пока плакала. Она знала, что делать, и не хотела делать ничего. Ее обуяло неистовое желание обсудить все это с Элизабет. Мод трудно было допустить, что ей очень хотелось обнять Элизабет за голову и придушить ее.

Та не смотрела на нее, как обреченный зверек. Мод нашла свой список экстренных номеров, вызвала «скорую», позвонила в Медицинский центр.