– И как прикажешь быть? – спросил Сид. – Скрутить его и запихнуть в машину силой?

– О… – промолвила Чарити. – Ну зачем ты его выпустил?

– Потому что он хотел выйти, – ответил я.

Рабочий дошел до места, где начинался длинный склон, и стал подниматься. Он двигался ровно, нагнувшись вперед. Чарити ничего больше не говорила, но я слышал по ее дыханию, что она негодует. Минуту спустя она села на заднее сиденье рядом с Салли, Сид сел на переднее, и мы поехали.

В Понтассьеве я поглядывал, не попадется ли farmacia, зная, что в Италии аптекари оказывают помощь при небольших травмах и перевязывают раны. Но становилось поздно, движение на улицах было плотное, мы все устали от долгой езды в этой консервной банке. Не увидев ничего на главной улице, я прекратил поиски и поехал дальше. Односложно переговариваясь, мы влились близ Флоренции в пригородный поток транспорта, переехали реку, поднялись на холм, повернули налево, не доезжая до Сан-Миниато, и остановились у виллы Лангов. Из вежливости они предложили зайти и выпить по рюмке. Мы отказались, сославшись на усталость. Торопливо, почти отрывисто мы попрощались.

– Плохой конец, – сказал я Салли, когда мы, лавируя по узким улочкам со сплошными рядами домов, двигались к бульвару Галилея. – Хорошее начало, плохой конец.

– Она хотела помочь.

– Конечно. Мы все хотели.

– Когда она не может, ее это выбивает из колеи.

– Совершенно верно. “Ложись. Молчи в тряпочку. Я намерена тебе помочь”.

– Ты преувеличиваешь, – устало промолвила Салли. – Чарити ненавидит боль, а по каждому его движению было видно, до чего ему больно. Видимо, на руку упал камень и здорово ее покалечил. Ты заметил, как стоически он держался? Ни разу не простонал, не сморгнул. Просто закрылся вокруг своей боли и сжал зубы. Но по тому, как он двигался, было понятно.

В потоке машин мы проехали по периметру площади Галилея и направились по бульвару Макиавелли в сторону Римских ворот.

– Ну… – сказал я. – Она может в этом винить только Небесного Художника. Она не согласна ни на какую погоду, кроме солнечной, – а Он раз за разом подсовывает ей такое.

– Ты знаешь, что она на самом деле не такая уж Поллианна[120]. Ей известно про пасмурную погоду. Из нас она была огорчена сильнее всех. Она всегда так реагирует, когда кто-то болен, или поранился, или несчастлив.

– Пожалуй, – сказал я. – Нет, черт, почему “пожалуй”? Это так, я знаю. Просто мне обидно стало, когда она меня упрекала всем своим видом, что я бросил беднягу на дороге.

Какое-то время я не мог разговаривать: машин вокруг было много. Салли сидела, откинувшись на спинку и держась за ремень, который я для нее натянул. На бульваре Петрарки стало посвободней, и я спросил:

– Ты обратила внимание на его глаза?

– Да! Ужас. Такие мрачные, и повернуты внутрь – казалось, наружу смотреть не могут, только туда, в себя, где он запеленал эту боль.

Мотороллер “веспа”, обогнав, подрезал меня, пришлось притормозить, и “веспа” ринулась дальше в просвет между двумя машинами.

– Ответь мне на один вопрос, – сказал я.

– Да?

– Когда ты будешь вспоминать этот день, что будешь вспоминать больше: весну, приятную сельскую местность, общество друзей – или Христа Пьеро и этого рабочего с поврежденной рукой?

Она немного поразмыслила.

– Все вместе, – сказала она. – Если исключить какую-нибудь часть, то, что останется, будет неполным и ненастоящим.

– Садись за первую парту, – сказал я.

Поднимаю глаза. Ноги Салли тихо покоятся в фиксаторах, ступни аккуратно поставлены на металлическую перекладину стула. Грудь диагонально освещена солнцем, на лице колышутся тени то ли листьев, то ли мыслей.

– Помнишь сочельник?

– Все эти красные шапки.

– Не только красные шапки. Помнишь факелы вдоль реки и в кронштейнах на домах? И какая была льдистая, переливчатая, прозрачная ночь? Как весь город лучился светом, когда мы шли к площади Микеланджело, чтобы увидеть панораму? И церкви, церкви. Даже старая сумрачная Сан-Лоренцо принарядилась. Не знаю, сколько миль ты меня в кресле провез за ту ночь, от одной церкви к другой, и в каждой чуть не два десятка епископов, архиепископов и кардиналов служили мессу, люди входили и выходили тысячами, сажали детей на плечи, чтобы им лучше было видно. Ланг была в восторге. Она решила, что у нас, должно быть, каждый день такой.

Она сидит и смотрит на свои ладони. Потом поднимает глаза и встречается со мной взглядом. Вздыхает, поджимает губы и улыбается грустной маленькой улыбкой.

– Вот было бы здорово, если бы мы все вместе шли сейчас по Торнабуони смотреть росписи Гирландайо в Санта-Тринита и глазеть на красные шапки и парчу, на их непонятные священнодействия вокруг алтаря.

Но ее лицо говорит, что она не способна отдаться воспоминаниям, забыть то, что хочется забыть. Она вскидывает глаза и пальцы к небу и говорит, подражая карканью Ассунты:

– Pazienza!

Ее рука ищет костыли, прислоненные к стулу.

– Помоги мне, пожалуйста, встать. Давай-ка лучше пойдем, а то…

Из машины, пока мы поднимаемся по склону, она зорко приглядывается к лесу. Когда мы впервые увидели этот холм в 1938 году, до того как Ланги купили включающие его фермерские земли, он пребывал на первой стадии превращения из пастбища обратно в лес. Теперь это уже самый настоящий лес: большей частью клен, бук, бумажная и аллеганская береза. Повсюду среди больших стволов – высокие молодые деревца толщиной в человеческую руку или ногу, убитые тенью, и многие из них, падая, повисли на соседних деревьях. Это придает лесу сходство с батальными картинами Уччелло и Пьеро делла Франческа, где много длинных наклоненных копий; и эти темные пересекающиеся линии вместе с пятнами и прорывами солнца, светящего сквозь листву, создают точно такую же иллюзию глубины, какой добивались Уччелло и Пьеро. Кажется, что мы проникаем взглядом далеко в глубь леса, хотя на самом деле самое большее – шагов на пятьдесят, дальше холм круто забирает вверх.

По обочинам густо растут золотарник и малина, сама же дорога размыта дождями и превращена шинами в стиральную доску. Моу со скрежетом переключает передачу. Подъем крутой, потом чуть более полого. Покореженная рука Салли цепляется за мой рукав. Она не спускает глаз с леса. Не говорит ни слова.

Теперь справа загон для лошадей – зеленая площадка, расчищенная от деревьев, забор из жердей, положенных на крестовины. Это одно из творений Чарити – подарок подрастающим внукам. Выше по склону, в полумиле за Верхним домом, имеется другое ее творение: два или три акра луга, выровненные бульдозером и засаженные травой. Поле для футбола и софтбола. Позднее сегодня, когда я его увижу, меня не удивит, что Чарити, оказывается, соорудила тут трибуну, чтобы зрители из старшего поколения семьи могли поболеть за юных. Она все делает с размахом.