Своей собственной усталости она не позволила бы воспрепятствовать чему-либо, что она хочет сделать. Халли назвала ее хореографом, режиссирующим свой собственный Totentanz[122]. Я не имел ничего против. Я не испытывал желания воспротивиться ей или поддразнить ее, которое у меня нередко возникало в прошлом. Если ей захотелось небольшой преднамеренной театральной оттяжкой обострить ощущения от этой фатально запоздалой встречи, кому от этого хуже? Я не чувствовал тут никакой фальши, не чувствовал, что мной манипулируют, и Салли, я уверен, тоже. Я чувствовал только тепло и дружелюбие и был благодарен Чарити за то, что она облегчила нам беседу, побудив нас говорить о себе, а не о ней.

Так что мы, сидя на солнышке, пустились рассказывать про Поджоак, про наш дом, про наш не столько зеленый, сколько серый сад, про сухость воздуха и высоту над уровнем моря, про индейские культуры, про повседневные дела Салли, про то, над чем я сейчас работаю, про Ланг, про ее работу, про ее двоих сыновей. Меньше – про мужа Ланг, чье повышение в должности до профессора уже один раз было отложено из-за того, что он не дописал книгу. Роковые последствия недостатка публикаций – не та тема, которую нам хотелось затрагивать в этой компании.

Мы разговорились, сделались чуть ли не болтливы. Чарити была воодушевлена и полна интереса, Сид – внимателен. Поглядывая на него изредка, я видел, что он постарел сильнее, чем мне показалось вначале. Его лицо из тех крепких, мужественного склада, над которыми возраст властен: кости становятся тяжелее, морщины глубже, кожа грубее – в отличие от академических лиц, таких, как у Джорджа Барнуэлла, к примеру, остающихся гладкими и чуточку детскими на восьмом десятке. Глаза, когда Сид снял очки, чтобы протереть, оказались более выцветшими и водянистыми, чем мне помнилось. Перемещая по кругу край платка, прижатый к линзе большим и указательным пальцами, он смеялся над чем-то, что сказала Салли, и смеялся слишком громко.

Если бы кто-нибудь нас подслушивал, он мог бы подумать, что это обычная встреча старых друзей после долгой разлуки. Но вместе с тем это было упражнение в левитации, которое нельзя было длить бесконечно, и не кто иной, как Сид, слушавший, но мало говоривший, своей серьезностью в итоге опустил нас на землю. Он сидел среди нас, был одним из нас, но в нем ощущалась какая-то принужденность, словно он в любую минуту мог на цыпочках удалиться, как участник совещания, до того затянувшегося, что он боится опоздать на самолет, или слушатель, с трудом перебарывающий потребность выйти по нужде.

Необременительная беседа, за которую я вначале был благодарен, мало-помалу делалась предосудительной – неуместно и не ко времени легкомысленной. Настал момент, когда мы все это почувствовали. Тонкая ткань разговора, державшая нас, разъехалась, и мы провалились в молчание, в котором теперь, мигая, улыбались друг другу. Не заданными оставались только те вопросы, ответы на которые мы знали и не хотели слушать.

Я употребил местоимение мы – но имел в виду себя. Салли куда менее труслива в таких ситуациях. При этом ставка для нее выше. Мы с Чарити, при очень большой взаимной симпатии, чуточку остерегаемся друг друга. Половина нашего удовольствия, когда мы общаемся, состоит в сопротивлении друг другу. Но Чарити и Салли – иное дело, их соединяют тысячи нитей чувства и общего опыта. Каждая для другой – то единственное существо, безошибочно понимающее и неизменно сочувствующее, о каком все мечтают, но какого многие так никогда и не находят. Мы с Сидом близки, но они ближе. Чарити – единственный человек, помимо миссис Феллоуз и меня, кому Салли когда-либо охотно позволяла помочь ей встать, сесть или сходить в туалет, единственная, кроме нас двоих, у кого немощь Салли не вызывает неловкости.

Ходячее словцо в наши дни – “привязанность”. Кое-кто, полагаю, видит в подобных отношениях подспудные лесбийские мотивы; те же люди, вероятно, склонны строить догадки по поводу половой жизни мужчины вроде меня, абсолютно здорового и женатого на калеке. Мне нет дела до их размышлений и ответов, которые они дают. Мы живем как можем, делаем что должны, и не все происходит по фрейдистским или викторианским канонам. В чем я уверен – это что дружба (не любовь, именно дружба) так же возможна между женщинами, как между мужчинами, и что в обоих случаях ее зачастую только укрепляет непересечение сексуальных границ. Сексуальность часто идет рука об руку с недоверием, а с amicitia несовместимо и то и другое.

Наш разговор еле теплился. Мы сидели. Наконец Салли, отсмеявшись над чем-то легкомысленным, внезапно направила в сторону кушетки Чарити серьезный, просительный взгляд и задала вопрос, который был у нее на уме:

– Чарити, мне необходимо знать. Что они говорят? В каком ты состоянии?

– Прямо сейчас – в чудесном.

– Значит, то, что Халли нам говорит, неправда?

Долгий, ровный взгляд между ними глаза в глаза. Губы Чарити слегка разошлись, словно она была застигнута врасплох во время смены выражений, но лоб был безмятежен, взгляд искренен и, мне показалось, жалостлив.

– Что я скоро умру? Да, скоро.

– Чарити!.. – возмутился Сид и резко подался вперед – хрупкий полотняный шезлонг затрещал.

– Сид, не надо, ну что ты, – сказала она. – Сомнений тут быть не может. И притворяться нет смысла.

– Прямой смысл не соглашаться с таким приговором! Если бы только ты согласилась на лучевую терапию или химию. Кобальт. Что угодно. Все вместе! Если бороться, у тебя есть шансы. Но нет, ты отказываешься. Сдаешься. Даже попытаться не хочешь спасти себя. Не даешь мне отвезти тебя в Слоун-Кеттеринг[123].

– Врачи говорят, бесполезно.

– Ты им это внушила!

– Сид, милый, уймись, – сказала она точно капризному ребенку. – Ты не помогаешь мне сейчас. Не хочу начинать этот разговор по новому кругу.

– Но…

– Пожалуйста! Давай обойдемся без сцен.

Ее взгляд вспыхнул, стал безапелляционным – но ненадолго. Когда Сид отвернулся и начал слепо оглядывать траву, словно в поисках приносящего удачу четырехлистного клевера, ее лицо смягчилось. Казалось, она вот-вот скажет что-то утешающее… но он уже отдалился. С сумрачным и каким-то помятым лицом он откинулся назад и принялся смотреть из-под полуопущенных век на панораму.

У Салли глаза наполнялись слезами; она сказала:

– Чарити, я не хотела тебя огорчать. Сид, прости, если… Но это не похоже на тебя, Чарити. Когда я была больна и хотела умереть, ты сидела рядом и заставила меня жить. Ты не позволила мне расстаться с надеждой. Есть ли что-нибудь, что мы… что мы можем…

– Ради всего святого, – промолвила Чарити. Ее шея выглядела слишком тонкой даже для того, чтобы держать ее небольшую голову, но глаза были сухи, губы она сложила в маленькую улыбку Джоконды. – Мне нужно было одно: чтобы вы приехали, и вы приехали. Для полноты не хватало только вас. А у тебя все было по-другому. Я хотела, чтобы ты надеялась: надежда могла тебе помочь поправиться. Тебе надо было только проявить волю. Но с моей стороны сейчас надежда была бы дурью. Проявить волю к жизни? Ничего хорошего это мне не даст. До операции я думала иначе, потому и пошла на нее. Ведь столько всего, ради чего стоило жить, и я была твердо настроена жить. Но они просто зашили меня опять, и пришлось примириться с фактом и поразмыслить, как с толком использовать оставшееся время.