– Нужна будет помощь, скажем. – И добавил: – А она, скорей всего, будет нужна. Так что жди, Иван.

И уже собрался было прихлопнуть дверь обратно, но Иван успел-таки вставить в щель тридцать восьмую ногу.

– Погоди, Наум, – сказал он, – там внизу женщина вас спрашивает, говорит, Дюкина мать, Юлия, говорит, Григорьевна. А по фамилии Маркелова. Чего с ней делать-то?

Услышав такое, Няма собрался крикнуть меня, но я уже подходил к двери сам.

– Слышал? – спросил он чужим голосом.

– Слышал, – ответил я ему тоже не нашим.

И мы, не сговариваясь, ринулись вниз, не дожидаясь лифта. Нам это просто было не нужно – сговариваться. Мы и так всегда знали всё наперёд.

Юлия Григорьевна сидела там же, на скамейке, но только теперь она плакала. Тихие слёзы выкатывались из её глаз и, минуя короткий путь по щекам под очками и ниже, проваливались на скромное платье.

Она подняла голову, посмотрела на нас и сказала:

– Я знала, что когда-нибудь сюда ещё приду. Вы уж извините меня, пожалуйста.

– Мы тоже знали, – ответил за двоих Няма.

– Только не знали когда, – добавил я, солидаризуясь с братом.

– А я думал, вас в живых нету, – вставил слово подоспевший Иван, – Григорий Наумыч никогда мне про вас не говорил, как про живую.

– Наверное, он был прав, – проговорила Юлия Григорьевна и утёрла слёзы кончиком платка. – Всю свою жизнь мёртвой прожила. И сейчас, наверное, мёртвая. Но только всё равно не прийти не смогла. – И посмотрела на нас: – Вы меня не прогоните, мальчики? Вы разрешите мне с ним проститься?

– Знаете что, – вдруг сказал я. – Давайте к нам поднимемся, там и поговорим обо всём.

– А ты тут сиди, можешь понадобиться ещё, – кивнул Няма в сторону Ивана.

Иван послушно сел и замер. Юлия Григорьевна поднялась, и мы двинулись в сторону нашего подъезда. Не дойдя до двери, остановилась и спросила:

– А женщина эта милая, та, что с вами живёт, дома сейчас?

– Франя? – уточняя её вопрос, переспросил Няма. – Она в Жижино сейчас, мы с Петькой отправили её на время. Плохо ей, надо бы пока побыть одной.

Маркелова кивнула и, как нам показалось, чуть успокоилась:

– Так и не доехала я до этого Жижино, – покачала она головой, – не успела, времени нам тогда не хватило с ним.

А дальше она стала рассказывать, наша бабушка Юля. И вот что рассказала:

«Я ведь когда отсюда уезжала, то с точностью знать ещё не могла, вернусь или не вернусь обратно. Меня тогда раздирали довольно противоречивые чувства. С одной стороны, Гриша мне и на самом деле был по душе, сам ведь он человек благородный, много перенесший, невинно от злых людей пострадавший, уж вы-то знаете это наверняка. Машку мою принял сразу и полюбил как свою и для меня готов был стелиться и угождать по-всякому. Но только мне тогда ничего этого было не надо, ни города этого проклятого, ни семьи, ни Машки моей, которую я так и не смогла никогда полюбить после того, что они со мной сделали. Эти... там ещё, в Башкирии, в эвакуации. Они, прежде чем дочь мне сделать, наиздевались надо мной, а потом так и оставили на том самом месте, где надругались. Я и выжила-то, можно сказать, по случайности.

Отцу, когда в Ленинград вернулась, ничего рассказывать не стала. Сделать уже всё равно ничего было нельзя, поздно слишком, а он только орать бы на меня стал и топать ногами. Он такой, он с самого детства, ещё при живой маме орал как безумный.

Школу я так и не закончила, какая там школа, управиться бы с ребёнком. Да я сама ещё ребёнок была, дура девчонка, к тому же с гонором.

В общем, родила я маму вашу. А самой пятнадцать. Ничего не умею и не хочу уметь. Говорю отцу, давай в дом ребёнка сдадим, сама не стану заниматься ею, не смогу. Он – орать. Ты чего, вопит, в своём уме, ненормальная, люди в блокаду за своих детей убивались, а теперь войне уже скоро конец, с голоду давно уже можно не дохнуть, а ты – отдавать?! Да меня, если узнает кто, с места попрут, скажут, как тебе людей доверять, если от своих же детей отказываетесь. А ещё военный комиссар!

А я ничего, я с ним спорить и орать не стала, я просто из дому, помню, ушла и несколько дней не приходила, на вшивость решила его проверить, чего делать станет. Ну он какую-то тётку подобрал, дал ей немного продуктов: короче, кое-как перебивались они с Машкой, тянули её. А я к компании одной прибилась, к нехорошей, там и выпивать с ними начала и остальное всё, в общем, похвастаться нечем. А пить стала, чтобы Башкирию ту не вспоминать, Давлеканово это проклятое. И не приходила, чтобы дочь свою не видеть, – не могла просто, тем более не знала, от кого она получилась из них, из гадов тех.

В общем, так мы с ним просуществовали сколько-то. Я то исчезала, то появлялась, то видела Машку, то не видела, а она росла сама по себе. Он на службе, она дома, и всё больше одна. Она ему – деда, а мама где, а он – отстань от меня с мамой своей, не до неё.

А после восьми лет её вдруг заметили мы, что расти перестала. Время идёт, а она всё такая же, как была. Головой сообразительная, а телом не зреет как бы. Я тогда уже более-менее от компании той отошла, повзрослела. И говорю отцу, чтобы он её через свои связи показал специалистам. Ну он договорился, и мы с ним сводили её к кому-то, большой доктор тот был, известный. Профессор какой-то. Они проверили там всё и говорят, что девочка ваша карлица, и по-научному болезнь назвал, и это случается, и поделать уже ничего нельзя, такой наш окончательный диагноз.

А я только выкарабкалась вроде, и снова на тебе, подарок судьбы. Говорю отцу, мне она такая не нужна. А он отвечает, что тебе она ни такая, ни другая, никакая не была нужна никогда. Это не я, а ты мне её в подоле принесла, вот и думай теперь, что будешь с уродицей своей делать, а меня не впутывай, у меня о другом голова болит, не до вас, мол, обеих.

Это, как я потом узнала, правду он мне говорил. Над ними в ту пору страшная опасность надо всеми висела, половину из них забрали потом, кто у Берии работал: кого-то расстреляли, кого-то посадили из тех, кто не уберёгся. А отец в 4-м управлении МВД работал, в бериевском, с антисоветчиками боролся и уголовниками, знаю, тоже занимался. Трясся сам, но я не знала про это. И сумел в конце концов вывернуться как-то, оказался из тех, кто задницу сумел прикрыть и на повышение потом пошёл, уж не знаю, каким путём. Наверное, обычным, через подлость свою и связи.

В общем, это уже лето началось, год 53-й. Он говорит, я в командировку еду, надолго, а ты оставайся и решай, как жить будешь дальше. Я с себя всякую дальнейшую ответственность снимаю, ты уже взрослая. Иди работай или находи себе мужа. А меня оставьте в покое, я устал от вас, понимаете, устал!

И уехал. А приехал обратно с Гиршем, с дедом вашим, с Григорием Наумовичем. А мне говорит, если этого парня не охомутаешь, дурой будешь просто, идиотиной. Парень, говорит, золотой, из хорошей семьи и с головой на плечах. Девочку твою полюбит, башку кладу свою. Сама уж как хочешь потом, а отец ей будет точно. Так что время не теряй, забирай его с потрохами. Я сегодня не вернусь, а ты давай. Работай на себя и на Машку свою. А если сработаешь правильно, от меня вам подъёмные будут, вот эти. Тут на полжизни хватит, если по уму распорядиться. И кладёт на стол брошь. Она круглая сама, большая, вся сплошь в бриллиантах, один в центре, самый большой, остальные кругами, мельче и мельче от середины. А основа сама золотая и весь крепёж тоже. Всего пятьдесят шесть их было, камней на броши той.